Татьяна Степанова - Валькирия в черном
– У покойного майора Лопахина симптомы были те же?
– Отек легких – да, паралич дыхательной системы – да. У него таллий попал с инъекцией сразу в кровь. Мне токсиколог наш объяснил – эффект оказался смертельным моментально. Все обычные стадии отравления таллием и самый основной признак – выпадение волос при этом как бы оказались пропущенными, не проявились.
– Федор Матвеевич, что вы искали вчера утром там, на его даче?
Гущин прищурился, пожевал сигарету.
– Ты заметила, где у него след от инъекции?
– Нет. Я же тела не видела. Даже фотографий.
– Вот здесь, – Гущин указал на свое левое предплечье. – А сам он правша. И сидел за рулем. Управлял в этот момент своей машиной, сам подкатил к светофору. Представить себе, что кто-то сидящий с ним рядом на пассажирском сиденье тянется через руль и вонзает ему в левое предплечье шприц… Абсурд, гораздо легче и быстрее уколоть в правую руку или в ногу. А вот диабетик, когда сам себе делает инъекцию, если он правша, обычно впарывает себе укол именно вот в это место – в свое предплечье левое, в мякоть. Тут мы и нашли след от укола у майора. Какой вывод?
– Он сделал себе смертельную инъекцию сам? Это самоубийство?
– Тогда где шприц со следами инсулина и яда? Куда он пропал? Старый бэу шприц в аптечке, а где тот, другой?
– Вы его хотели найти на даче?
– Я хотел убедиться, что его там нет. Хотя и это тоже абсурд, потому что он не мог сделать себе смертельную инъекцию там, на даче, перед выездом… Он получил лошадиную дозу яда, ему бы времени не хватило до-ехать до светофора. Я все там обыскал и теперь знаю точно: шприц, который мы ищем, пропал. А вот где он? Если Лопахин ехал один, кто его взял?
– Может, кто-то из водителей машин, пока они все там стояли в пробке?
– А вот это вопрос. Вообще, кое-что и кроме шприца ненайденного меня на его даче-чаче заинтересовало.
– Меня тоже, Федор Матвеевич.
– Не так все просто и с тем, что вскрытие сейчас дало. У Гертруды Архиповой причина смерти вроде бы та же. Но токсикологи что-то не спешат с выводом, что и тут у нас таллий. Хотят сначала дождаться результатов всех анализов.
– Вы в отдел сейчас? Ведь мэр Журчалов обещал список гостей привезти, свидетелей.
– Допросами свидетелей займутся следователь прокуратуры и мои из опергруппы. Я возвращаюсь в Москву. И тебе тоже советую.
– Почему в Москву, как же это? Сейчас?!
– Дело это нельзя расследовать отдельно от двух прошлых дел, а их одно «Петровка» вела, другое МВД и Интерпол себе на контроль поставили. Надо срочно с ними связываться, поднимать все прошлые материалы. Только потом возвращаться в Электрогорск, будь он неладен, – Гущин угрюмо оглядел больничный парк. – Прежде чем снова с Аделью Архиповой и другими фигурантами встречусь, я должен… память освежить и подготовиться. И тебе, если хочешь и дальше во всем этом участвовать, я советую тоже подготовиться.
– Как?
– Для начала вернуться со мной в Москву, поехать домой и выспаться хорошенько. А вечером собрать сумку для командировки. Наскоком с этим делом разобраться не получится, это Электрогорск. Уезжать-приезжать, кататься на машинке не получится тоже. Сюда надо приехать, тут остаться, внедриться и разбираться, разматывать весь этот чертов клубок. Всю эту их проклятую многолетнюю вендетту. Так что решай сама, и с начальством пресс-центра насчет командировки сюда договаривайся тоже сама. Если отпустят – я буду рад, ты иногда нет-нет да какую-то мысль оригинальную подкинешь. Мозги у тебя быстрые на разные фокусы криминальные. То есть я хочу сказать – дельное порой говоришь, хоть и странные вещи на первый взгляд.
В другое время Катя бы «зарделась как маков цвет» от этой ворчливой похвалы (дорогого стоит слышать такое криминальному обозревателю пресс-центра из уст шефа криминальной полиции!), но не в этот раз.
Из всего сказанного мозг выхватил лишь одно слово «вендетта». Это еще что такое? О чем это полковник Гущин?
Глава 26
КАПЛЯ ЯДА
Михаил – Мишель Пархоменко проснулся, словно его толкнули. Где-то близко во тьме зудел комар. Но не это разбудило.
Домой он вернулся поздно, позже Натальи, домашние уже спали, когда он загнал свой внедорожник в гараж и открыл ключом входную дверь.
Нет, насчет «своего внедорожника» – тут закралась ошибка. Машина была унаследована Мишелем Пархоменко от старшего брата Александра.
И вот сейчас, проснувшись во тьме собственной спальни в холодном поту, Мишель увидел брата.
В маленьком похоронном бюро в Ларнаке служащие медленно и осторожно опускали крышку на дорогой гроб из полированного дуба. Крышка глухо стукнула, щелкнул фиксатор, и служащие начали завинчивать болты.
Мишель все это видел – и сейчас, и тогда. Именно он привез гроб с телом брата с Кипра.
Они летели в одном самолете – Мишель в салоне, брат Сашка в своем гробу в багажном отделении. Они летели вместе в последний раз, и видит бог – не разбились.
Нет, что-то все же разбилось…
Не тогда, а раньше…
Ах да, бокал с недопитым пивом в баре на Петровке, смутно косящем под истинный английский паб. В баре под самым боком у ментов на улице Петровка, куда Мишель приехал на такси из консерватории, где пытался в очередной раз сдать экзамен по композиторству.
Брат Сашка любил это место и часто сюда забредал, когда дела вынуждали его приезжать в Москву.
Не комар это зудит, а убогая греческая флейта из того похоронного оркестрика, который наняли в Ларнаке служащие похоронного бюро для прощания с покойным. Помнится, когда Мишель приехал, оркестрик уже пыжился, играл – скрипка, валторна, аккордеон, флейта, барабан. Что-то щемящее и чужое, скорбное, похожее и на плач, и на вой.
Заткнитесь! Прекратите играть! Все фальшиво!
Мишель Пархоменко откинулся на подушки, они промокли от его пота. Ночь теплая, конец лета, а все еще нет прохлады. Но отчего все возникло, вспомнилось так ясно именно сегодня? Ведь он так устал… И уснул сразу, без сновидений.
Но вот над потным лбом запел комар и…
Не комар, греческая флейта…
Приглушенные голоса за дубовой стойкой московского бара, косящего под истинный лондонский паб.
– Мишель, ты брат мне, моя кровь родная, но какое же ты чмо… Ну скажи, какая от тебя польза? Никакой. Что ты умеешь, кроме как палкой дирижерской махать? Ничего. Я тебе организовал оркестр, нанял людей, заплатил, деньги даю каждый месяц на эту твою художественную забаву. А ты недоволен. Ты мной недоволен?
– Саш, о чем ты говоришь? Всем я доволен. Что бы я без тебя… что бы мы все без тебя…
– А ведь я хотел тебя сделать партнером, взять в дело. Чтобы ты против Архипова был мне надежной опорой, чтобы не один на один мы с ним, а чтобы он один против нас, братьев. Я мечтал об этом. А ты, что ты? Ты просто слабак. Ничего не можешь. Ты не годен к нашему делу. Из тебя никакой партнер, пустое место.
– Но я ведь и не претендую, никогда не претендовал. Я музыкант, а не бизнесмен, я хочу не только исполнять, но и сочинять музыку.
– Да засунь свои ноты себе в жопу. Или ждешь, что я сам их тебе туда засуну?
Вот в этот момент и упал, разбился вдребезги бокал с недопитой пинтой лаггера.
Мишель помнил тот взгляд брата – полный жалости и презрения, как он пялился на осколки на полу у дубовой стойки, на дрожащие пальцы младшего брата, не справившиеся даже с пинтой лаггера.
– Придурок.
Словечко… словцо… любимое слово брата Сашки…
– Тише ты, придурок, мать разбудишь!
Мишель в своей влажной от пота постели аж вздрогнул. Не комариный писк, а детский сердитый фальцет.
Их с братом тесная комнатушка в той старой квартире на первом этаже, в доме «от завода», которого уже нет, который давно сломан. Две кровати, один письменный стол, хоккейные клюшки в углу, старые коньки под шкафом. Сашке – двенадцать, ему, Мишелю, – восемь.
Они собираются на ночную вылазку из дома и открывают осторожно окно, выбираются наружу.
Впервые вдвоем. Раньше так делал лишь старший, а младший украдкой ябедничал матери. Но в ту летнюю ночь…
Как и в эту летнюю ночь…
Брат Сашка убит и давно уже гниет в своем дорогом кипрском гробу на местном кладбище.
Но вот ему всего двенадцать, и они вместе идут по темной дороге и углубляются в лес.
Как такое возможно?
И почему именно это разбудило, заставив искупаться в собственном холодном поту? Не гроб, заталкиваемый в катафалк под звуки греческого оркестра, не осколки стекла на полу бара, а вот это…
Ведь этого нет, не было никогда.
Но он это видит, как они вдвоем углубляются в лес, как выходят на то самое место, где когда-то давно был пионерский лагерь. Тот самый.
Гнилые бревна, битый кирпич… развалины лагерной столовой, ржавые столбы и обрывки волейбольной сетки, разбитые доски трибун, где был маленький стадион, где они бегали кросс под звуки спортивного свистка…
Она держала свисток во рту.
