Франк Тилье - Атомка
Она вспомнила съежившегося среди льда на дне морозильника Кристофа Гамблена, вспомнила дырку, просверленную в крышке, чтобы садист мог наблюдать за тем, как жертва медленно умирает, следить за ней до последнего вздоха. Агония… Люси встряхнулась, обрывая воспоминания, заметила, что бессмысленно закрашивает чернилами блокнот, и обратилась к собеседнику:
— Скажите, слово «agonia» что-то для вас значит?
— Простите, минутку! — Раванель взял со стола завибрировавший мобильник, несколько раз ответил «да» или «нет», сообщил, что скоро придет, отсоединился и сунул руки в карманы. — Наш разговор получился весьма интересным, и, хотя нам вот-вот придется расстаться, я отвечу на ваш вопрос. Да, термин «агония» значит для меня достаточно много. Это понятие также относится сразу и к жизни и к смерти. Агонию можно сравнить с мерцающим пламенем свечи, готовой угаснуть: процесс уже начался, назад дороги нет, тело обречено на смерть.
Он жестом пригласил Люси встать, они вышли в коридор, через несколько шагов остановились перед лифтом, и здесь профессор закончил свои объяснения:
— Однако с точки зрения чисто медицинской понятие агонии несколько сложнее символического образа свечи. Применяя научную терминологию, мы говорим сперва о соматической смерти, то бишь остановке жизненных функций — функций сердца, легких, мозга. Если пациент в это время присоединен к аппаратам, кривые на всех мониторах станут совершенно прямыми, и врачи зафиксируют в официальных документах смерть. Вот только это не значит, что умерли все органы. Теоретически человека можно было бы еще вернуть к жизни, пусть даже так никогда и не бывает. Можно сказать, что организм в этот момент находится между тем и этим светом: он мертв, но не полностью.
Двери лифта открылись, профессор просунул руку в кабину, нажал кнопку, чтобы их заблокировать, и, стоя в проеме, продолжал:
— После соматической смерти и наступает пресловутая стадия агонии, когда — в связи с остановкой поступления кислорода — одна за другой, и на этот раз безвозвратно, гибнут клетки. Это уже смерть органическая. Скорость у всех разная: нейроны мозга погибают через пять минут, клетки сердца — через пятнадцать, печени — через тридцать… Затем постепенно умирают остальные ткани, и это приводит к тому, что вам, полицейским, хорошо известно.
— Вы имеете в виду разложение?
— Точно. Работу бактерий, разрушение белков… Однако вы — по сегодняшнему вашему делу — видите, что человека, у которого отсутствуют жизненные функции, то есть соматически мертвого, можно вернуть к жизни. Пусть в очень редких случаях, но можно. Эти примеры с гипотермией окончательно дезавуируют бытовавшее всего несколько десятилетий назад определение смерти как остановки дыхания.
Люси стало не по себе. Слова «мертв, но не полностью» сильно ее задели.
— Хорошо, а душа? Как же душа? Когда она покидает тело? Между двумя смертями? До или после соматической смерти? Скажите мне, профессор, когда!
Профессор улыбнулся:
— Душа? Неужто вы не знаете, что жизнь — всего лишь электрические сигналы? Вы видели в нашем буклете аппараты искусственного дыхания и кровообращения. Выдерни вилку из розетки — все остановится. Предполагаю, что вы бывали на вскрытиях, то есть ваша работа, подобно моей, дает это знание. — Хирург поклонился и, прежде чем исчезнуть за дверями, добавил: — Но как бы то ни было, ваше расследование мне интересно, держите меня в курсе.
Оставшись одна, Люси вызвала второй лифт. Она все время думала о сказанном Раванелем напоследок. Душа, смерть, потусторонний мир… Нет, жизнь нельзя сводить всего лишь к электрическим сигналам, за ними есть еще что-то, точно есть! Лейтенант полиции Энебель не была религиозна, но верила, что души не умирают, что они перемещаются в пространстве и ее девочки здесь, рядом, могут ее видеть…
После встречи с профессором настроение совсем испортилось. Люси вышла из корпуса на автопилоте. Снаружи сыпал снег. Хлопья его здесь, в Шамбери, выглядели более крупными и тяжелыми, чем в Париже. Она стояла и все еще обдумывала разговор с Раванелем, когда ее взгляд остановился на машине «скорой помощи», которая, включив сирену, проехала мимо. Задние стекла посмотрели на нее при этом как два любопытных глаза.
И тут в голове Люси что-то щелкнуло.
Она бросилась на другой конец автостоянки — к столбику со стрелками, указывающими, как пройти к какому отделению. Эта стрелка? Эта? Энебель быстро открыла блокнот, перечитала описание кошмара Лиз Ламбер.
Через минуту она уже звонила Шарко:
— Сейчас же приходи сюда, на стоянку, очень надо!
— Давай не сейчас же, а? Я тут бьюсь за то, чтобы получить список персонала, и…
— Не нужен никому твой список. Я догадалась.
19
Сев за руль своего «пежо», Люси обогнула западное крыло, где размещалось педиатрическое отделение, проехала мимо административных корпусов и двинулась дальше по стрелке «Хозяйственные и технические службы». С Шарко она говорила как с коллегой — сухо и холодно:
— Мне это пришло в голову, когда увидела машину «скорой помощи» сзади. Лиз Ламбер мерещилось в кошмарах мерцание, исходившее из двух гигантских прямоугольных глаз, которые, по ее словам, то и дело били ей светом прямо в лицо… И я подумала: вдруг «мерцающий свет» — это свет придорожных фонарей, а «глаза» — это…
— Задние стекла фургончика или микроавтобуса, увиденные изнутри?
— Именно. Нам известно, что Лиз похитили и, возможно, отвезли на озеро в автомобиле. Еще она говорила о десятках, сотнях белых простынь вокруг. Понимаешь, куда я клоню?
Они молча переглянулись, но слов им и не требовалось: глазами было сказано все. Теперь полицейские очутились на задах медицинского центра, машина въехала на площадку, окруженную деревьями и валунами. По-видимому, длинные аккуратные здания хозяйственных служб отгородили таким образом справа и слева от всех остальных корпусов «Солнечных склонов». На указателях, расположенных один под другим, они прочитали: «Техническое обслуживание», «Кухня», «Перевозка лекарств»… и — наконец!
— «Прачечная», — произнес вслух Шарко. — Ну ты и молодчина!
— Завязывай с комплиментами и не пытайся гладить меня по шерстке, ясно?
Но от заговорщической улыбки Люси все-таки не удержалась.
«Пежо-206» медленно приблизился к пяти белым фургонам, задние окна у которых были прямоугольными. Дальше, под навесом, набегали одна на другую волны простынь, пододеяльников и наволочек. Двое мужчин и одна женщина, казалось, плыли по этому невероятному морю. А само здание прачечной было хоть и невысоким, но внушительным и почти без окон — только в торце.
— Что будем делать? — спросила Люси.
Шарко вынул из кобуры, упрятанной под мышку, оружие и сунул в наружный карман куртки.
— А ты как думаешь?
Оставив машину перед домом, они тихонько прошли через застекленную дверь в маленькую приемную. За ней виднелось помещение, судя по всему, куда большей площади, и оттуда доносился равномерный гул. Люси украдкой заглянула в зал — да, там, в глубине, выстроились по стенке исполинские стиральные машины с огромными «иллюминаторами», за которыми крутились и перемешивались горы белья.
Секретарша, сидевшая в приемной, позвонила по просьбе полицейских своему директору, тот согласился принять посетителей, и они прошли в кабинет.
Директор прачечной оказался низеньким лысым человечком с пунцовой физиономией и короткими толстыми пальцами. Вокруг шеи у него был намотан длинный теплый шарф розово-лилового цвета. Когда дверь за парижанами закрылась, Шарко, решив сам управлять разговором и глядя на коротышку в упор, проинформировал его, что они ищут подозреваемого по уголовному делу и этот человек, скорее всего, работает здесь. Возможно, он водит фургончик — типа стоящих у входа.
Александр Оке нахмурил брови:
— То есть вы полагаете, что один из моих служащих — преступник?
— Именно это и полагаю, — ответил Шарко и приступил к допросу.
Они с Люси сидели на неудобных стульях — вроде тех, какие ставят в классах начальной школы.
— Сколько времени вы здесь работаете, месье Оке?
— Два года. До меня директором был Ги Валетт, теперь он на пенсии. — Человечек закашлялся. Кашлял он долго, натужно, и Люси показалось, что горло у директора прачечной сейчас разорвется. — Простите… Никак не избавлюсь от простуды, уже который день…
— Надеюсь, в конце концов избавитесь. Сколько человек у вас в подчинении, месье Оке?
— Сейчас шестьдесят, из них пятьдесят три работают пять дней в неделю.
— Вы хорошо знаете их всех?
— Более или менее. Теперь мы все чаще берем людей на временную работу, эти, понятно, то и дело сменяются, но основной костяк — человек двадцать — постоянные наши служащие с большим стажем.
— Мужчин среди них много?
— Да, немало. Примерно половина.
