Эд Макбейн - Златовласка
– Они думают, что я не стараюсь. Но это не так, я действительно хочу поправиться. Просто у меня не осталось сил, Мэттью.
– Я поговорю с ними, – пообещал я.
Этим же днем я поймал в коридоре одного из ее врачей. Я спросил у него, что он ей наболтал. Он ответил, что таково решение семьи…
– Я тоже принадлежу к этой проклятой семье, – заметил я. – Так что же вы ей наговорили?
– Я просто попытался вселить в нее надежду, мистер Хоуп.
– Надежду на что?
– Я сказал ей, что она поправится. Если она будет достаточно стараться…
– Но это ложь!
– Таково решение семьи…
– Но ведь как бы она ни старалась, смерти не избежать.
– Ну, мистер Хоуп, по-моему, вам следует обсудить это с вашим шурином. Я просто пытался помочь ей восстановить душевные силы, вот и все, – сказал врач, повернулся и пошел по коридору. Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не поняла, что умирает. Я все время подозревал, что когда она сделала последний вздох, это явилось для нее полной неожиданностью. Я так и продолжал думать о ней как об умирающей в полном неведении. Я очень любил эту женщину. Я думаю, что во многом из-за нее я и женился на Сьюзен.
Я сидел рядом со своей дочерью и размышлял о том, сумею ли я когда-нибудь рассказать Эгги, какие чувства я испытывал по отношению к своей теще. А также о том, сумею ли я рассказать о Себастьяне, сбитом машиной, и о семейных бдениях в той больнице, где любое существо боролось со смертью. Как она к этому отнесется? Будет ли смерть Себастьяна, которого она не видела и не знала, значить для нее больше, чем смерть моей тещи? И вдруг я осознал, что уже думаю о Себастьяне как о мертвом. Я сжал ладонь дочери. Я вспомнил возвращение домой из Чикаго, после того как мы похоронили мать Сьюзен. Джоанна ждала в дверях вместе со своей няней. Мы не стали сообщать ей по телефону о смерти бабушки. Она сразу же спросила:
– Как бабушка?
– Милая… – начал было я, но тут же понял, что ничего говорить не надо.
Джоанна закрыла лицо руками и в слезах убежала в свою комнату.
У нас был компьютерный банк памяти, которым мы владели совместно в течение тринадцати лет. Сьюзен и я. Мы заложили в него обоюдные воспоминания, которые могли быть вызваны нажатием кнопки или щелчком выключателя. Мать Сьюзен была частью того, что все мы знали и любили. Я подумал о том, что произойдет, когда я наконец соберусь с духом – да, именно с духом – и сообщу Сьюзен, что хочу развестись. Окажусь ли я в состоянии сказать больше, чем слово «милая», прежде чем она разразится слезами? Удивительно, как прижилось у нас это слово, как до сих пор мы продолжали использовать его как знак нежности, хотя для большинства людей оно давным-давно потеряло свое настоящее значение – по крайней мере, мне так кажется. Но оно было введено в компьютер – МИЛАЯ, ВЫРАЖЕНИЕ ЛЮБВИ, СЬЮЗЕН/МЭТТЬЮ – и нет возможности стереть это с памяти, кроме как прямым включением: «Сьюзен, я хочу развестись». Щелчок, гудение, зашелестят магнитные ленты, и новая информация будет записана и воспроизведена. СТЕРТО: СЮЗЕН/ЖЕНА, ЗАМЕНА: ЭГГИ/ЖЕНА. Но когда это произойдет, не придется ли мне поменять также и весь банк памяти? Смогу ли я притворяться, что никогда не навещал в той больнице свою тещу, и не вспоминать, как беспомощно она тогда плакала, опираясь спиной на подушки и сжимая руками мою ладонь? Смогу ли я забыть ее?
Сидя на деревянной лавочке, наблюдая за пузырьками в аквариуме и каждую минуту боясь услышать, что Себастьян мертв, я размышлял о том, что бы сказала моя теща, если бы все еще была жива и я пришел бы к ней сообщить, что развожусь со Сьюзен. Я подумал, что наверняка она выслушала бы это с тем же достоинством, с каким, возможно, восприняла бы известие о своей близкой смерти. А потом она, может быть, сжала бы мою ладонь в своих руках, как тогда в больнице, и посмотрела бы мне в глаза своим прямым и честным взглядом. Господи, как я любил эту женщину! Сьюзен обычно так же смотрела на меня. Потом этот взгляд куда-то исчез – наверное, туда, куда ушла сама Сьюзен…
Ее мать пожелала бы узнать причину. Она бы держала меня за руку и спрашивала: «Но, Мэттью… почему?» А я бы отвечал: «Мама, мы не очень-то ладили последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет… Может быть, в самом Иллинойсе было что-то не так… моя работа, наши знакомые… все это отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничто не изменилось. Наоборот, становится все хуже, дня не проходит, чтобы мы не поссорились…
Мама, я несчастен.
Я не люблю ее.
Никто из нас не остался таким же, каким был, когда почти четырнадцать лет назад мы поженились; сейчас кажется смешным, что когда-то мы надеялись, что не изменимся. Вместо этого нам следовало бы питать надежду на то, что тех людей, в каких мы со временем превратимся, можно будет по-прежнему любить. Я не могу любить ее по-прежнему. Видит Бог, я старался. Так что мне делать, мама? Что еще мне остается, кроме расставания?»
И моя теща, если бы она была жива, могла бы ответить так: «Мэттью, делай, что ты должен делать».
Может, она сказала бы так. А потом, возможно, она спросила бы, не замешана ли тут другая женщина. Да, я был уверен, что она задала бы этот вопрос. А когда я ответил бы утвердительно, она, возможно, захотела бы, чтобы я рассказал о ней, могла бы спросить… Да нет, это вряд ли.
Сидя рядом с дочерью в ожидании сообщения о состоянии Себастьяна, я понял, что родственные отношения тут же и закончатся: вместе со Сьюзен я разведусь и с ее матерью. И я вдруг ощутил легкость от того, что мне никогда не придется говорить ей, что я ухожу из ее жизни. Но облегчение, которое я почувствовал, никак не относилось к реальной ситуации – теща моя была мертва, и не представлялось ни малейшей возможности каким-то образом рассказать ей о том, что я развожусь с ее дочерью. А потом я осознал, что это Сьюзен я не хочу ничего говорить, с ней я не хочу сталкиваться, даже стыжусь этого. Разве я мог сейчас просто подойти к ней и сказать: «Милая…» Да я подавлюсь на первом же слове, зная отлично, что мне придется навсегда вырубить компьютер, абсолютно все стереть с магнитной ленты и записать на нее новых людей и новые приключения, которые только время может превратить в воспоминания.
Мысль об этом приводила в ужас.
Я вовсе не хотел в один прекрасный день нажать кнопку «ТЕЩА» и вызвать мать Эгги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс, и с которой я еще не встречался. Нет. Я хотел вспомнить мать Сьюзен, которая держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что она очень старается. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», я не желаю видеть дочь Джеральда Хеммингза, его дочь. Я не желаю смотреть на детские фотографии Джулии Хеммингз. Я не хочу, чтобы их банк памяти стал моим. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», мне нужно, чтобы перед моим мысленным взором возникла Джоанна в полном цвете, в двадцать раз больше, чем в жизни, смеющаяся, набивающая рот кукурузными хлопьями, падающая и разбивающая себе губу в три года. Джоанна моя дочь…
А когда я нажму кнопку «Домашнее животное», я не желаю, чтобы появлялись золотые рыбки Джулии, которых я видел у нее в комнате, комнате маленькой девочки, которая не была моей дочерью, но которая того гляди станет ею, моей падчерицей или как это там называется, как только я введу новые данные в компьютер, – нет! Когда я нажимаю кнопку «Домашнее животное», я хочу увидеть морду Себастьяна и его изумительные ирландские глаза. Я хочу вспомнить все его трюки – то, как он подкрадывался к ящерицам, как будто они были динозаврами, и то, как подергивались кончики его ушей, когда он слушал современный джаз…
– Мистер Хоуп?
Я посмотрел на открывшуюся дверь. Доктор Ресслер все еще держался за ручку. Ему не было необходимости что-либо говорить. Как только я взглянул на его лицо, я понял, что Себастьян мертв.
У него действительно не было шансов.
Доктор Ресслер был вынужден сразу же приступить к операции. Для того, чтобы Себастьян снова начал нормально дышать, между легкими и ребрами у него должно было быть пространство; значит, следовало немедленно зашить грудную клетку. Но это не исчерпывало проблем. Сломанное ребро проткнуло одно из легких. Тазовые кости были переломаны, диафрагма между грудной клеткой и животом была разорвана. Доктор Ресслер сообщил нам, что он предпочел бы сначала ввести ему большую дозу кортизона, чтобы улучшить его состояние и выдержать двадцать четыре часа перед операцией. Но такой возможности не было, и Себастьяна сразу же перенесли в операционную.
Доктор Ресслер принес свои соболезнования. Он сказал, что Себастьян был замечательным котом, он сразу его запомнил. Доктор Ресслер добавил, что он сделал все, что мог. Его лицо было в поту. На халате виднелись пятна крови. Он еще раз повторил, что очень сожалеет, потом извинился и покинул приемную. Медсестра отвела меня в сторону и спросила, что я собираюсь делать с трупом. Она добавила, что один мужчина регулярно приезжает и забирает трупы животных, чтобы похоронить. Он отвозит их в Пальметт, продолжала она, и выполняет эту работу хорошо. Еще она добавила, что некоторые предпочитают животных кремировать, но это очень дорого. Большинство же хозяев забирают животных с собой, сказала она, и хоронят их сами. Я сказал ей, что мы тоже хотели бы забрать Себастьяна с собой. Она прошла в дверь и не которое время отсутствовала. Когда она вернулась, в руках у нее был пластиковый мешок с тем, что осталось от Себастьяна. Она сообщила мне, что мешок водонепроницаем. Я отнес его в машину, положил его на заднее сиденье и вспомнил живого Себастьяна, царственно растянувшегося на заднем сиденье. Вспомнил, как я спросил его: «Эй, Себастьян, ты что там делаешь, а?» – и Себастьян подмигнул в ответ.
