Елена Басманова - Тайна древнего саркофага

– Возможно, мы чего-то не поняли в книге? – осторожно спросила Полина. Тихоновна. – К счастью, мне не приходилось встречать ничего подобного ни в журналах, ни в брошюрах. Может быть, приедет Климушка и нам растолкует эту новинку как врач?

– То есть вы хотите у него узнать – не испытывал ли он.., ээ.., ну этих: самых желаний – к матери или.., к своим.., родственницам? – Разъяренный профессор с трудом находил слова. Мало того что в воздухе был разлит нестерпимый летний зной, ощутимый и на затененной веранде, так еще и сама тема беседы бросала его в жар. Профессор чувствовал себя взмокшим и без конца отирал платком лоб и шею.

Он снова схватил книгу и продолжил ее листать.

– Николай Николаевич прав. – Елизавета Викентьевна с сочувствием смотрела на разъяренного мужа. – Если не православные европейцы как-нибудь так себя и понимают, то нам подобные мысли о человеке чужды. Это не правда.

– И слушайте, слушайте, что здесь еще написано! Совсем ни в какие ворота! Надо сознательно овладевать темными желаниями и переводить их энергию в какой-нибудь вид деятельности, лучше всего творческой, сублимировать ее.

– Что значит сублимировать? – растерянно спросила Зизи.

– Не поняли? Короче говоря, если человек чем-нибудь путным, дельным занимается – то это, видите ли, трансформация его либидо! Да-да!

– Либидо – значит душа? – робко предположила Елизавета Викентьевна.

– Забудьте слово «душа»! Это пол! Задавленные и задушенные эротические желания. Если ты их в детстве задушил – они у тебя все равно вылезут, но уже в неузнаваемом виде. Вот вы поете, Зинаида Львовна? Поете! Так это не вы поете, а ваше задавленное либидо! А мое либидо, оказывается, выражается в виде химии! То есть чем больше я занимаюсь химией, тем меньше я люблю свою жену! А вы, пока поете вместе со своим либидо, никого полюбить не сможете!

Зинаида Львовна заплакала. Почему она везде, абсолютно везде, чувствовала себя чужой? Почему никто не желал понять ее и поддержать в такой трудной жизни?

Николай Николаевич замолчал, растерянно глядя на плачущую певицу, и на смену раздражению и ярости в его сердце проникало сострадание. Он вдруг увидел хрупкую красоту совсем молоденькой женщины – странную смесь русско-египетских деталей и штрихов, почувствовал в несчастном вульгарном создании, брошенном на волю жизненных волн, какое-то не выявленное, но значительное содержание. Ему захотелось даже погладить ее по золотой полусфере волос, перехваченных прозрачной лентой на лбу, как еще одну свою дочь, неожиданно явившуюся в мир...

Профессор растерялся. Он бросил книгу на стол и, присев на стул, взял руку Зизи.

– Милая Зиночка, – в раскаянии пробормотал он, – простите мне мою вспышку. Она не из-за вас. А из-за того, что я предвижу все ужасные последствия таких псевдонаучных трудов. Простите меня? Ну вот, вот и хорошо. Мы же, русские, привыкли обезьянничать, все боимся от Европы отстать. Не дай Бог, книжонка войдет в моду – все окончательно разрушится. Сначала мораль, а потом дело дойдет и до государства...

Зинаида Львовна встала, слезы на ее глазах высохли.

– Это вы простите меня, Николай Николаевич, это я вас рассердила. Но разве я знала, что в ней написано столько глупостей? Я думала, что она невинная, – мы ведь и так пытаемся толковать наши сны.

– Я рад, что вы меня простили, мне не хотелось бы вас огорчать. Если бы вы сожгли книжку – сделали бы доброе дело. Жаль, что нельзя, книга чужая.

В этот миг послышались приближающиеся звуки автомобильного клаксона. Елизавета Викентьевна с неожиданным проворством бросилась к окну:

– А, вот, вот наша молодежь вернулась с прогулки, – она обернулась и ласково погладила по плечу Зизи, – теперь вам не будет так скучно. Оставайтесь с нами завтракать! И Рене мы тоже позовем!

– Аппетит, наверное, нагуляли немалый, – пробасил профессор и пошел встречать приехавших.

Едва Мура открыла калитку, как первым делом во двор навстречу профессору устремился Пузик – в зубах он держал какую-то суковатую короткую палку, издали похожую на кость. Николай Николаевич едва успел посторониться, чтобы дать дорогу дворняге, которая, кажется, уже чувствовала себя на даче, как дома.

– Что это? Что он тащит в дом? – спросил профессор у Муры, потянувшейся поцеловать его в щеку. Она выглядела бледнее обычного.

– Нашел себе игрушку, не хочет с ней расставаться, – она натянуто улыбнулась, – я потом выброшу.

В отличие от сестры, счастливая и сияющая Брунгильда с удовольствием приняла помощь Клима Кирилловича, помогающего ей выйти из автомобиля.

Рене казался немного расстроенным и от приглашения профессора прийти к завтраку отказался. Он удивленно взглянул на Зизи, появившуюся у калитки в полном дачном великолепии, с соломенной шляпой на соломенных волосах, и безропотно открыл дверцу своего мотора. Зизи помедлила, она обменялась любезностями с барышнями и Климом Кирилловичем, капризно взглянула на Рене и многообещающе кивнула профессору:

– Благодарим вас за приглашение, мы приедем.

Граф Сантамери помог великолепной Зизи устроиться на переднем сиденье, занял свое место у руля, и мотор тронулся.

Обитатели муромцевской дачи стали готовиться ко второму завтраку...

Мура наскоро сполоснула руки и лицо, смывая дорожную пыль колодезной водой из умывальника, хотя она уже нагрелась на солнце, дожидаясь их приезда. Потом воспользовалась тем, что все заняты своими хлопотами, тихонько подошла к крыльцу, под которое забился Пузик, – жилище для него так и не построили, поскольку настоятельная необходимость в четвероногом охраннике отпала сама собой. Мура тихонько посвистела, сложив губы трубочкой, – разок, другой... И тут же в щели под крыльцом появилась голова Пузика с лукаво поблескивающими глазами.

– Хорошая собачка. Умница. – Мура погладила собаку по голове, вытянула ее за ошейник из щели, пощекотала ей за ухом. – Сидеть. Хорошая собака. – Мура просунула руку в щель и сразу же нащупала суковатую палку.

Пузик тихо негрозно зарычал.

– Дай, дай мне ее. Умница. Хорошая собака. На место.

Забрав палку у несопротивляющегося Пузика, Мура устремилась в беседку. Палка действительно напоминала кость – из тех, что называют берцовыми. Хотя была явно тщательно чем-то обработана и казалась отполированной и покрытой лаком.

Девушка внимательно осмотрела собачью добычу и заметила тоненькую поперечную полоску возле одного из утолщений. Убедившись, что полоска проходит по окружности, Мура попробовала сделать вращательное движение против часовой стрелки. Потом повторила попытку, приложив более значительное усилие.

Сердце ее забилось учащенно. Она замерла, прислушалась, убедилась, что вокруг ни души, и продолжила. Левое утолщение на конце кости оказалось крышкой, имеющей внутреннюю резьбу. Под крышкой в длинном углублении белел свернутый трубочкой листок бумаги.

Мура двумя пальчиками зацепила краешек и вытянула плотный свиток. Когда раздался зов Глаши с крыльца дома, она успела развернуть лишь самое начало бумажного листка и увидела длинные ряды цифр, латинских знаков, а в самой первой строке стояли три буквы, на которые младшая дочь профессора Муромцева уставилась с ужасом: это были все те же три загадочные буквы «ТСД»...

Глава 13

Второй завтрак на даче Муромцевых, послеполуденная совместная семейная трапеза, завершился весьма неожиданно: через четверть часа профессор вышел к домочадцам и объявил, что должен срочно ехать в Петербург, – его беспокоит, как проходит в лаборатории установка и монтаж нового оборудования, закупленного в Германии. Конечно, он не сомневается в своих коллегах и сотрудниках, но все-таки требуется и контроль. Нельзя сидеть здесь и кормить комаров, когда там устанавливают современнейшее и дорогое оборудование.

Елизавета Викентьевна сообщение мужа восприняла почти спокойно, она как никто понимала, что он мучается от вынужденной бездеятельности. Дочери огорчились, но надеялись, что отец вскоре вернется. Гораздо больше всех удивило, что Клим Кириллович тоже собирается в город: он обещал навещать одну из своих уважаемых пациенток – княгиню Татищеву. Старая дама чаще бывает в столице, чем на своей стрельнинской даче, – видно, беспокоится о своей коллекции уникальных древностей, доставшихся ей от покойного мужа.

– Да и мне пора немного отдохнуть от развлечений и сесть наконец за инструмент, – решила Брунгильда. – Я совершенно не готова к выступлению.

– А как же велопробег? – расстроилась Елизавета Викентьевна. – Николай Николаевич, сегодня в семь вечера твой ассистент проводит соревнование, на, которое приглашал нас всех. А выходит, что ты там быть не желаешь, Клима Кирилловича не будет. Удобно ли это?

– Удобно, удобно, – упрямствовал Муромцев, – Ипполит знает, что я отношусь прохладно к физкультурным упражнениям и соревнованиям. Он не удивится. Тем более что понимает важность установки нового оборудования, я и так освободил его от этих хлопот. Другое дело – барышни.