Герхард Келлинг - Книга Бекерсона
При этом в своеобразной одномоментности сознания, еще почти до распаковывания посылки, ему пригрезилось, что этот подарок (или как он его ни назови) содержал в себе угрозу для него самого. Не прилагая к этому усилия, он, Левинсон, стал обладателем оружия, бесхитростного технического механизма, воплощения надежности и точности, нацеленного лишь на достижение все определяющей цели. Разве оружие являлось чем-то иным, кроме как приспособлением для ускорения полета частички металла, сделанного для того, чтобы прицельно попасть в живое тело, пробить его, то есть поранить или разрушить? А разве самое элегантное оружие в конечном итоге являлось чем-то иным, кроме камня, которым с надежного расстояния проламывали череп своему соседу, нисколько не замарав себя?.. Или же какой-нибудь железякой, годной для того, чтобы с использованием чужой, не своей, силы въехать кому-нибудь по ребрам. Да и какая была разница между тем, кто примитивно убил своего ближнего, придушил или прирезал его, и тем, кто в еще более примитивной форме пристрелил своего визави с такого расстояния, когда уже непозволительно промахнуться? Разве что убийца, душитель и палач был более честным. Фактически убийство на расстоянии было безличным. Здесь уже не действовал принцип «глаза в глаза», противостояние перестало быть поединком, а в результате применения оружия данный акт, сам процесс убиения, утратил свою конкретно-практическую суть и свелся просто к принятию мгновенного решения. Там, где незначительным фактическим усилием всего лишь приводится в действие созданный чужой рукой механизм, все происходящее оборачивается скорее абстрактным и каким-то невыразительным решением, чем осознанным действием. Но то, что и это не было последним словом, стало ему известно позже.
Таким образом, он стал обладателем, как впоследствии было подтверждено, армейского пистолета восточноевропейского происхождения, не зная при этом, почему, для чего и от кого ему прислали это оружие, хотя, разумеется, напрашивалось предположение, что пистолет от них и связан с их заданием — недобрый утренний подарок. Он остро чувствовал, что все это значит. Опасная штуковина лежала на кухонном столе. Он положил ее туда осторожно, как обращаются с новыми вещами, предварительно протерев до блеска шерстяной тряпочкой гладкие поверхности новенького изделия. Затем, наверное, еще целый час просидел возле стола; пристально рассматривая пистолет, но ни о чем при этом не задумываясь, он знал, что именно от данного предмета исходила настоящая угроза, что на него надвигалось что-то немыслимое, хотя ему, разумеется, было ясно, что он никогда и ни при каких обстоятельствах и в любом случае, согласно намеченным ими целям (но вот каким?), не применит и не использует это оружие. Тогда зачем оно ему? С удивительной для него самого деловитостью и хладнокровием он не отрывал взгляда от лежащей перед ним военной штуковины, задавая себе реальный вопрос о том, как от нее отделаться: отнести во властные органы (например, в полицейский участок «Давид»?) он не решился, просто выкинуть (куда?), спросить знающего человека (кого?), вернуть ее отправителям (как?), заявить о своем выходе из игры (но каким образом, ведь не через газету же?). Откровенно говоря, он уже знал, что ему от них не отмотаться, что они не отпустят и что бессмысленно ввиду несвоевременности и недальновидности сегодня принимать решение. Речь шла не об этом.
Затем он снова испытал желание убедиться в точном функционировании механизма, услышать надежное механическое срабатывание и щелканье отдельных компонентов оружия, ощутить напряженное состояние предохранителя, когда, освободив его рычаг, снова взвел затвор, почувствовав выскочивший молоточек, в то время как затвор (одновременно осуществив перезарядку) вернулся в исходное положение. После этого, придерживая большим пальцем молоточек в результате нажатия на спусковой крючок, он снова освободил молоточек и подвинул его вперед, чтобы поставить пистолет на предохранитель. Он и рычажок предохранителя снова и снова пробовал двигать в обе стороны, постепенно стараясь нащупать его в кобуре, аутодидактически знакомясь с оружием, даже сказав про себя: я познаю функциональное предназначение оружия. Он неоднократно извлекал магазин, эти крохотные детальки — патроны, вытаскивал и снова вставлял в гнезда, что сопровождалось щелчком, потом легким нажатием вставлял магазин в рукоятку и снова снимал пистолет с предохранителя, вынимал магазин, вытаскивал из него патроны и снова осторожно оттягивал затвор, отпускал его и, наконец, продавливал спусковой крючок, после чего раздавался щелчок молоточка. Остановившись в прихожей перед зеркалом, он навел незаряженный пистолет на свое зеркальное отражение, посмотрел на себя поверх ствола, ни разу глазом не моргнув, абсолютно спокойно прицелился и нажал на спусковой крючок… щелк… с ухмылкой приставив незаряженную штуковину к виску, он с любопытством вообразил себя в роли самоубийцы, после чего бессмысленно прицелился из окна в глубину комнаты.
Он никогда прежде не держал в руках огнестрельное оружие; будучи человеком скорее всего мирным, в плане межличностного общения он не отличался трусостью, но вот в физическом отношении мог и сдрейфить. Эта штуковина вызвала в душе огромное смятение, поскольку его стихийному и исторически легко объяснимому неприятию орудия убийства противостояло ярко выраженное чувство любопытства. На него произвели впечатление техническая красота предмета и его функциональная оправданность. Кроме того, ему пришла в голову мысль, что насилие среди людей все еще остается реальным делом — даже более чем реальным! — и что он еще не полностью разобрался в том, достаточно ли в каждом случае того, что взрослый человек просто отвергает войну как явление и отрицает ее на индивидуальном уровне.
Оружие, запрещенный смертоносный механизм! Сейчас он охотно поговорил бы с кем-нибудь, чтобы высказаться (Лючия — нет, об этом не может быть и речи). Просто он не представлял себе, кто бы мог быть собеседником… И вот забрезжило нечто экстерриториальное, привнесенное этим вот оружием: оно противоречило закону. Он и эту мысль воспринял спокойно, сделав надлежащий вывод: видимо, пора решиться, сделать наконец первый шаг, бросить вызов всему. Он ведь не испытывал ни малейших сомнений в том, что никогда не сможет навести эту штуковину (только так он отныне стал называть пистолет) на живого или мертвого человека. С другой стороны, распалялась его фантазия, он примерял на себя всякие чрезвычайные и пограничные ситуации, которые могли бы оправдать применение оружия. Про себя он это характеризовал следующим образом: признание проблематики, осмысление любой возможности и вовлеченность в ситуацию — но потом он снова именно в этом, этой тенденции или склонности, усматривал отталкивающее начало, полагая, что все это может вызывать только отвращение. И в качестве реакции в нем снова пробуждалось понимание того, что отвращение, по сути, лишь отрицательное отношение к чему-то, еще не осознанному, которое все отдалялось от него. Фактически философский масштаб интересовал его больше, нежели мораль: он мог, желал и был обязан воспроизводить все так же точно, как это было. И такой подход (впрочем, это между делом) оказался значительно ближе к последующей истине, чем он сам тогда считал. В результате он предположил, что его хотели спровоцировать, бросить ему вызов и тем самым загнать его в угол. Другими словами, противная сторона задалась целью ошеломить и скомпрометировать его, шокировать и запугать. Вероятно, все это было игрой, в которой он был вынужден участвовать. Достаточно причудливый оборот дела.
Обладание оружием поначалу представляло собой однозначное нарушение определенных гражданских предписаний, нечто скорее банальное и поэтому для него малоинтересное. Он даже обрадовался тому, что словно мимоходом обошел действующие условности. Ну а как он смог бы отделаться от этой штуковины — вот что стало предметом его размышлений. Просто выкинуть ее, выбросить ночью в Эльбу, чтобы навсегда ее лишиться? А если он об этом пожалеет? Или закопать в землю, сохранив за собой право выбора? Или просто оставить штуковину на кухонном столе, занявшись поиском их, заказчиков? Все бы ничего, но вот насколько это осуществимо? Оружие представляло собой вызов его интеллекту, неразгаданную загадку, неразрешенный вопрос и незаживающую рану. Как уже нередко случалось прежде, он и теперь попытался записать посетившие его мысли, уперся мыслью в неразрешимые противоречия, логические затруднения (апории), в итоге ничего не добившись — ни одной строчки! — из того, что он хотел оставить им на столе. В конце концов он поставил на этой затее крест, сжег свои записи и поспешно покинул квартиру.
