Адам Даймен - Шпион поневоле

Если только не следит за мной с помощью спутника-шпиона вроде "Мидаса".

Детман, воспоминание второе

Истерзанная Варшава, 1944 год. Восстание продолжается уже шесть недель и повстанцы перешли к обороне. У них не хватает боеприпасов, продовольствия, медикаментов - одним словом, всего. Осталась только безрассудная храбрость, с которой они продолжают сражаться.

Детман командует полком, который бьется в узких улочках. Они накапливаются позади массивных "Тигров" и методично очищают каждый дом, поливая его из пулеметов. Потом солдаты с огнеметами поджигают здание. Люди выбегают наружу, в основном это женщины и дети, и здесь их тут же расстреливают. Войска стали неуправляемы, обезумев от жажды крови.

Детман стоит, укрывшись за броней "Тигра", достигающей толщины фута. Выхлопные газы бьют ему прямо в лицо. Он очень устал, грязен и голоден. С балкона вдоль улицы бьет обложенный мешками с песком пулемет. Пули рикошетируют от стен, некоторые из его людей падают. Большая 88-миллиметровая танковая пушка изрыгает сноп пламени и балкон исчезает. Танк тяжело движется вперед, грохоча гусеницами по булыжникам, давя мертвые тела поляков и немцев. Непрерывно и устрашающе грохочет молох войны. Солдат с огнеметом выступает из своего укрытия за танком. Длинный масляный язык пламени охватывает здание и проникает внутрь через разбитые окна. Из дома выбегает человек, он весь в огне. Капрал яростно бьет его прикладом и продолжает бить, когда тот уже в корчах умирает в водосточной канаве.

Войска прочесывают каждый дом. Внутри раздаются выстрелы и крики, кто-то выбрасывает с третьего этажа женщину. Ее тело ударяется о мостовую и поднимает небольшое облачко пыли. На булыжнике, раздавленная огромными гусеницами "Тигра", лежит кукла. Но у этой куклы течет кровь, это ребенок.

Детман быстро входит внутрь через разбитый дверной проем. Внутри трое небритых, с красными от ярости глазами солдат Дирлевангера, налитых ромом и бензедрином, насилуют ребенка. Он монотонно кричит, словно этого кто-то от него ждет.

- Отставить, грязные свиньи. В бой, - кричит Детман. Его нервы не выдерживают непрерывного напряжения. Теперь большая часть солдат в бригаде Дирлевангера - русские, традиционные враги поляков, они идеально подходят для этой работы, но ими очень трудно управлять. Еще двое солдат тащат вниз по лестнице столик в стиле Людовика XV. В Варшаве трудно найти что-нибудь ценное, им просто повезло, что он попался.

Двое насильников встают и неуклюже выбираются на улицу. Третий же продолжает свое дело. Он зашел слишком далеко, чтобы кого-то слушать. Солдаты со столом остановились, наблюдая. Детман опускает ствол и выпускает веер пуль в лежащих на полу. Небрежно, как отмахиваются от мух. Кровь брызжет на штукатурку, пыль и битый кирпич. Солдаты кивают. Это послужит хорошим уроком. Детман за эти два дня расстрелял три десятка своих людей единственный способ сохранить контроль над ними. Ведь большая их часть даже не говорит по-немецки.

Потом Детман снова возвращается на улицу. По мере того, как дома очищают, их поджигают. Улица позади медленно двигающегося "Тигра" превратилась в сплошное море пламени.

Низко над улицей проносится самолет, черные кресты на крыльях мерцают в тусклом солнечном свете, пробивающемся сквозь клубы дыма. Его пушка выпускает серию трассирующих снарядов в какой-то сквер впереди. Вздрагивает ещё один дом, когда "Тигр" задевает его угол. Кирпичи и черепица тяжелым дождем сыплются на улицу.

Детман стоит позади солдата с огнеметом, когда в того попадает пуля снайпера. Его тело откидывается назад и рука, уже сведенная смертельной судорогой, нажимает на спусковой крючок. Маслянистый язык пламени обрушивается на Детмана и он вспыхивает. Тьма и боль. Ему повезло - рядом оказался его верный ординарец, немец. Русские солдаты из бригады Дирлевангера бросили бы его подыхать в огне.

Вот таким был человек, которого я вез. Таким был человек, которого я собирался предать, одетый в черную форму пережиток Третьего Рейха. И ещё я собирался предать "Интернейшнл Чартер", которая, судя по тому, что мне говорили, сумела бы разрезать на ленточки любого вызвавшего её неудовольствие.

И самым главным было то, что я собирался предать Руперта Дикого. Не знаю, что вы можете подумать, но даже само пребывание с Детманом вполне окупало все полученные мною деньги.

Я пролетел к западу от Крита на бреющем полете и снова повернул на восток, только оказавшись к северу от острова. Теперь я возвращался в архипелаг. Среди тысячи островов, зачастую представлявших только нагромождения скал, я разыскивал вполне определенный остров. Такой, где я смог бы спрятать свою добычу, и чтобы предмет торговли не пострадал.

В первый же месяц моего пребывания на Датосе, буквально в первую свободную неделю, я арендовал рыбацкий катер и отправился обследовать окрестности. Сделать это меня заставил какой-то бессознательный инстинкт, хотя в глубине души я всегда понимал, что очень важно тщательно обследовать то место, где ты живешь и его ближайшие окрестности. Я провел почти целую неделю, путешествуя по Эгейскому морю на катере. Я осматривал все острова, пока меня не начало от них тошнить, и очень сожалел, что не прихватил за компанию какую-нибудь девушку. Зато я записывал сведения о каждом обнаруженном острове и заносил их на большую карту, купленную мною специально для этой цели.

На пятый день я нашел кое-что интересное. Это был маленький островок, не больше мили в длину, расположенный в двухстах милях от Датоса в самом центре архипелага и примерно на равном расстоянии от любой материковой части суши.

Остров был интересен тем, что на нем была узкая, поросшая травой долина, идущая вдоль. Скорее всего, результат какой-то вулканической деятельности, потому что ширина её не превышала сотни ярдов. Но этого вполне хватало, чтобы посадить "чессну".

Бросив якорь, я выбрался на берег. В долине мне попались несколько овец, а в дальнем её конце - небольшой беленый домишка, стоявший на самом берегу. Место было весьма жутковатое - скальные стены по двести футов и узкая полоска травы между ними. Если не пролететь прямо над островом, долину никогда не заметить.

Оказалось, там живет пастух-отшельник. Он хотел уйти как можно дальше от окружающего мира и, насколько я мог судить, ему это удалось. У него была лодка и примерно раз в шесть месяцев он перебирался на соседний полуцивилизованный остров в тридцати милях оттуда и покупал там кое-какие товары. У него была ещё пара коз, снабжавших его молоком.

Мы вместе выпили кофе с мягким и нежным козьим сыром. Я обследовал всю долину. Старик убрал из долины большую часть камней, чтобы улучшить пастбище. Вся остальная часть острова представляла обычное сочетание низкорослого кустарника и валунов. Старик походил на симпатичный старый гриб, и явно стал ещё симпатичнее от того, что долго прожил здесь в одиночестве. Его совершенно не интересовала прочая часть мира и я думаю, что большую часть времени он проводил, глядя на море и размышляя. Он с большой неохотой говорил о своем прошлом, мне так и не удалось его разговорить.

Восточный конец долины плавно поднимался на уровень основной части острова. В конце концов я понял, что при отсутствии ветра можно проскользнуть в эту щель и посадить самолет в долине. И вот теперь я намеревался это проделать. Старик назвал свой остров Платоном; видимо, он был большим сторонником этого старого мошенника. Судьба вознаграждает усердных, так что я сомневаюсь, что хоть один пилот в мире знал о моей частной посадочной полосе, предназначенной для непредвиденных обстоятельств.

Луна осветила вращающиеся лопасти пропеллера и превратила их в сверкающий белый круг. Когда образовался разрыв между облаками, я ещё раз наспех определил свое положение по звездам. Мне не хотел подходить к посадочной полосе, пока не рассветет - и потому я лениво лавировал между островами со скоростью примерно ста узлов. Луна позволяла прекрасно видеть появляющиеся на курсе острова, это было очень удачно, так как мне следовало прокладывать свой курс, по возможности их минуя. "Чессна" не спеша двигалась вперед, как маленький черный крестик над сверкающим белым морем. Постепенно горизонт на востоке начал розоветь и я проглотил таблетку бензедрина.

В кабине стало светлее и теперь бросалось в глаза, насколько тут все изношено. Царапины от отвертки механика на приборной доске казались свежими шрамами. Кожа обивки пересохла и сморщилась, и даже ручка управления потускнела, пластик начал трескаться, а в тех местах, где её касалась рука пилота, остались явные потертости.

Самолет продолжал лететь на высоте сотни футов, пробираясь между островами. При таких частых переменах курса определиться было невозможно, так что мне следовало быть чертовски аккуратным. Я стал осматриваться по сторонам в поисках ориентиров и уже начал беспокоиться, так как не хотел, чтобы заметили, что я слишком долго здесь крутился.