Алексей Рыбин - Пуля для депутата

— Конспиратор хренов, — прокомментировал Максимов.

— А ты, по-моему, уже плывешь? — заметил Анатолий. — Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься. Какой этаж?

— Первый.

— Ага. Ну, понятно. Хоть и есть частная практика, а на приличный этаж все равно не заработать… Да, мало у нас докторам платят, мало. Не зря бастуют! — Максимов еще раз приложился к бутылке.

— Слушай, Николаич, кончай. Давай дойдем до стола. А то нажрешься в дороге. Неудобно перед хозяином будет.

— Неудобно мочиться против ветра. А я имею право выпить. Нервный день был сегодня.

— Да уж.

Карпов подошел к нужной двери и позвонил.

— Ну что? Заснул там твой патологоанатом?

— Погоди. Дома он, дома.

— Значит, на толчке сидит.

— Погоди ты, Николаич! — Карпов позвонил еще раз, потом еще, приложил ухо к двери… Она была обычной, «лоховской» — плита из ДСП, обшитая шпоном. Плечом можно вышибить. Не говоря уже о таких «чудесах техники», как ломик и домкрат.

— Заснул он там, что ли, в натуре? — пробурчал Максимов и, качнувшись, уперся плечом в спину Анатолия.

Карпов, не удержав равновесия, привалился к двери. Дверь поддалась, открылась внутрь — и писатель влетел в прихожую, с трудом удержавшись на ногах.

— Что он, очумел? — вскрикнул он. И тут понял: меньше всего сейчас нужно кричать, ругаться. И вообще — каким-либо образом привлекать к себе внимание соседей или…

Об «или» думать не хотелось.

Карпов втащил за собой Максимова, застрявшего на пороге, и аккуратно прикрыл входную дверь. Замок тихо защелкнулся.

Свет горел во всей квартире — в прихожей, на кухне, в гостиной и в спальне. Но, кроме этого, никаких иных признаков присутствия кого-то в доме Карпов не заметил. Не раздавалось ни звука голоса, ни шороха, ни скрипа.

— Вова! — произнес он, повернувшись в сторону гостиной. — Вова! Ты дома?

— Тссс! — Максимов взял друга за плечо, повернул к себе и посмотрел тому в глаза. — Тссс! — Николай Николаевич поднес палец к губам.

Карпов с удивлением отметил, что его друг на самом деле трезв как стеклышко… Придуривался он, что ли, на лестнице?

— Постой-ка, Толя! — Максимов отодвинул Карпова, перехватил полупустую бутылку за горлышко, отвел руку с этим нехитрым (но эффективным для понимающего человека) оружием и, ступая неслышно, мягко, по-кошачьи, шагнул в комнату.

Карпов двинулся за ним.

Григорьев не только успел купить квартиру, но и приобрел кое-что из обстановки. Окно было плотно занавешено тяжелой шторой, в углу стояла массивная черная тумба, на которой возвышался телевизор — такой вполне мог бы находиться и в квартире Максимова в период расцвета его благосостояния. Видео- и аудиосистемы, колонки по углам, кожаный диван-«уголок» (больше, впрочем, предназначенный для офисов, но и здесь выглядевший вполне респектабельно), перед ним — стеклянный столик… Вернее, бывший столик. На предназначение этого предмета сейчас указывал только характерный каркас — четыре черные деревянные ножки и стальная рама, их соединяющая. Стеклянная же плита, служившая столешницей, была разбита. И не чем-нибудь, а головой хозяина — Владимира Григорьева, старого друга Толи, известного в узких кругах специалиста, доктора, мастера на все руки, пользующего с одинаковой тщательностью и добросовестностью и оперов, и бандитов, и простых граждан.

Владимир Григорьев, сорока лет от роду, лежал сейчас неподвижно, уронив голову в центр разбитого стола и повиснув плечами на металлической раме. Видимо, ранее он сидел на диване, потом начал привставать… И в этот момент упал лицом вниз.

— Дверь запер? — спросил Максимов шепотом.

— Да.

Николай Николаевич, осторожно ступая, стараясь не наступать на осколки стекла и капли крови, разбрызганные по блестящему новенькому паркету, подошел к неподвижному телу. Осторожно взял его за плечи, выпрямил, усаживая хозяина квартиры на диван.

Карпов посмотрел на лицо своего друга: залитое кровью, изрезанное осколками толстого стекла, с выбитыми передними зубами и разорванным ухом. В центре лба, прямо над переносицей, зияла страшная, неровная дыра: лоб был вмят, словно не пуля вошла в голову Владимира, Вовки, Вовчика, а какое-то огромное долото под ударом гигантской киянки.

Под кровавыми полосами на щеках отчетливо просматривалась синяя сыпь пороховой гари.

— Из револьвера, похоже, стреляли… — глухо пробормотал Карпов, стараясь проглотить комок в горле. Сказал это просто для того, чтобы услышать собственный голос, чтобы ощутить реальность происходящего.

— Сваливаем отсюда. И быстро! — Максимов приобнял Анатолия за плечи и, как манекен, развернул лицом к прихожей. — Быстро, Толя, разговоры потом!

— Да… Да…

На пороге комнаты Карпов все-таки оглянулся и прошептал:

— Прощай, Вовка.

Море информации

Галина Ипатьева лежала вниз лицом на широком письменном столе. Грудь ее терлась о полированную поверхность, еще несколько минут назад холодную, теперь же — теплую и скользкую от пота. Такое трение не причиняло ей неприятных ощущений, скорее, напротив — возбуждало еще больше. Соски скользили по столу, и она через равные промежутки времени, исчисляемые секундами, сама наваливалась на столешницу, прижималась к столу, усиливая давление на грудь.

Комар стоял сзади, толкая Галину своим упругим, мускулистым животом — Ипатьева впервые в жизни (несмотря на свой богатый опыт и московскую раскрепощенность) попробовала и узнала, что такое анальный секс…

Впрочем, не только этот новый для нее способ был сегодня на повестке дня. Все началось еще в машине, когда они с Комаровым после маленькой победоносной войны в «Коломне», подъехали к странному серому зданию, а точнее — комплексу зданий, окруженных высоким каменным забором.

Пейзаж снова резко изменился — после каменных лабиринтов, одновременно и холодных, и душных, а еще пугающих, унылых и гнетущих (опасность, как ей казалось, поджидала их за каждым углом), Галина с удовлетворением отметила, что машина выехала на берег узенькой, спокойной речки, с крутыми берегами и безо всяких опостылевших ей, протокольных гранитных или бетонных набережных. Здесь росла травка, уже, правда, изрядно пожухлая, но местами остававшаяся грязно-зеленой, деревца незнакомой породы, кустики.

Словно по мановению волшебной палочки, Ипатьева вдруг попала из «отвратительного» Петербурга, того самого, который с таким мазохистским сладострастием описывал ненавистный ей Достоевский, в провинциальную тишь и благодать. На мгновение она даже ощутила себя где-то в родном ростовском пригороде — там вполне можно было увидеть подобную картинку.

— Что это? — спросила она у Комара, сосредоточенно заруливающего на узкий мостик через неизвестную Ипатьевой речку.

— Что — «что»? — переспросил он.

— Ну, вот это… — Она повертела головой.

— Это?

— Ну да. Какой это хоть район-то? Так странно все…

— Это, Галя, практически, центр города. Нравится?

— Ты знаешь, как ни странно, нравится. Уж, во всяком случае, лучше, чем та твоя «Коломна».

— Да? Ну, может быть, может быть… Не нравится тебе Питер, правду мне говорили.

— А что тут может нравиться?

Комаров повернул голову и внимательно посмотрел на Ипатьеву. Потом медленно положил правую руку на ее колено и чуть сжал его. Слегка прошелся по бедру кистью, словно массируя.

— А люди? Ты людей наших еще не знаешь. В городе главное — люди.

— Да? Ипатьева почувствовала полную растерянность, что с ней случалось очень редко. А в последнее время она вообще забыла, как это бывает.

Рука Комара оказалась неожиданно горячей, и у Галины не то, что не возникло желания сбросить чужую руку с колена (показать, мол, деньги деньгами, работа работой, а никакой фамильярности она не допустит), наоборот, ей хотелось, чтобы он сжал ее ногу еще крепче. И не только сжал, а еще и продолжал гладить, от колена и выше, выше — до самого живота…

Пожалуй, никогда еще Галина не испытывала в обществе мужчины того, что чувствовала сейчас от одного прикосновения руки питерского бандита. Ей всегда казалось, что все эти поглаживания, ощупывания, даже поцелуи (особенно в губы!) — глупое слюнтяйство, детский сад и ненужная трата времени, на которую мужики идут от своего неумения и боязни начать сразу, немедленно единственно важное для них дело. Которое, кстати, ее очень мало интересовало и воспринималось как досадная, но несложная и не очень противная операция, как процедура, которой нужно расплачиваться за другие удовольствия — за деньги, жилье, продвижение по службе, просто за хорошее отношение… Сейчас все было совершенно по-другому. Щеки Ипатьевой вспыхнули, в глазах отчего-то потемнело, жар перекинулся с лица на низ живота, колени задрожали от приятной слабости.