Филлис Джеймс - Женщина со шрамом
— После обморока ты поспала. Мистер Чандлер-Пауэлл принес тебя сюда и дал успокоительное. Сейчас почти уже время ленча.
Подошел мистер Чандлер-Пауэлл, и Ким почувствовала его прохладные пальцы у себя на пульсе.
— Как вы себя чувствуете, Кимберли?
— Все хорошо. Мне лучше. Спасибо вам. — Она быстро села и взглянула на сестру Холланд: — Скажите, сестра, а с ребенком все будет в порядке?
— Не волнуйтесь. С ребенком все будет прекрасно, — ответила сестра Холланд. — Вы можете съесть свой ленч здесь, если хотите. Дин побудет с вами. В столовой мы с мисс Крессет и миссис Френшам вполне справимся сами.
— Нет, — возразила Ким. — Со мной все в порядке. Правда. Мне будет лучше за работой. Я хочу вернуться на кухню. Хочу быть вместе с Дином.
— Умница, — сказал мистер Чандлер-Пауэлл. — Нам всем нужно заниматься нашими обычными делами, пока это возможно. Но спешки никакой нет. Отнеситесь ко всему как можно спокойнее. Старший инспектор Уэтстон уже побывал у нас, но он, как видно, ждет спецгруппу из Столичной полиции. А я пока что попросил всех не обсуждать то, что произошло у нас этой ночью. Вы понимаете, Кимберли?
— Да, сэр, я понимаю. Мисс Грэдвин убили, правда?
— Я надеюсь, мы больше узнаем, когда приедет спецгруппа из Лондона. Если ее убили, они найдут виновного. Постарайтесь не пугаться, Кимберли. Вас окружают друзья — вы с Дином это давно знаете. Мы о вас позаботимся.
Ким пробормотала слова благодарности. И они ушли, а она выскользнула из кровати и укрылась в теплых и крепких объятиях Дина.
Книга вторая
15 декабря
Дорсет, Лондон
1
В то субботнее утро коммандер Адам Дэлглиш и Эмма Лавенэм договорились в половине одиннадцатого встретиться с отцом Эммы. Первая встреча с будущим тестем, особенно с целью сообщить ему, что ты собираешься вскоре жениться на его дочери, чаще всего оказывается мероприятием не из легких. Дэлглиш, смутно помнивший что-то о подобных встречах из беллетристики, почему-то представлял себе, что должен увидеться с профессором Лавенэмом наедине, однако Эмма очень легко убедила его, что им лучше поехать к ее отцу вместе.
— В ином случае, дорогой, он беспрестанно будет расспрашивать тебя о моих взглядах, — сказала она. — В конце концов, он ведь никогда тебя не видел, а сама я вряд ли часто упоминала твое имя в его присутствии. Если меня там не будет, я не смогу быть уверена, что до него это дошло. У него порой появляется некоторая нечеткость восприятия; впрочем, я никогда не знаю, насколько это соответствует действительности.
— И часто у него бывают такие состояния?
— Это случается, когда я у него бываю. Но с головой у него все в порядке. Он просто любит меня поддразнивать.
Дэлглиш подумал, что нечеткость восприятия и любовь к поддразниванию — самые незначительные из проблем, которые могут у него возникнуть с будущим тестем. Он давно заметил, что люди известные, когда они достигают значительного возраста, склонны преувеличивать странности, которые были им свойственны в молодости и в зрелости, словно такие чудачества могут послужить гарантией от утраты физических и интеллектуальных способностей, от бесцветного уплощения личности в последние годы жизни. Адам не мог с уверенностью судить о том, какие отношения существуют между Эммой и ее отцом, но эти двое, должно быть, любили друг друга — хотя бы в память о прошлом — и были нежно друг к другу привязаны. Эмма рассказывала Дэлглишу, что любимицей отца была ее младшая сестра — веселая, послушная и более миловидная, чем сама Эмма. Она погибла под колесами мчавшегося автомобиля. Но Эмма говорила об отношении отца к сестре без малейшей критической ноты, без малейшего чувства обиды. Чувство обиды вообще было не из тех эмоций, которые у Дэлглиша могли ассоциироваться с образом Эммы. Но какими бы сложными ни были их взаимоотношения, она, конечно, хотела бы, чтобы встреча отца с ее любовником прошла успешно. И его, Адама, задачей было сделать так, чтобы все прошло успешно, чтобы встреча не отложилась в ее памяти ни тяжким бременем, ни неизбывной тревогой.
Все, что Дэлглиш знал о детстве Эммы, было рассказано ему в несвязных отрывках бесед, в которых оба пытались осторожно ступить на еще не исследованные земли далекого прошлого друг друга. Уйдя на пенсию, профессор Лавенэм отверг Оксфорд ради Лондона и поселился в просторной квартире, в одном из эдвардианских жилых массивов Марилебона, носившем вполне достойное название «Особняки». Жилой массив находился не очень далеко от Паддингтонского вокзала, поезда в Оксфорд ходили точно по расписанию, и профессор мог быть частым (его дочь подозревала, что слишком частым) гостем на факультетских обедах за высоким столом.[10] Семейная пара — слуга, раньше работавший в колледже, и его жена, — переехавшие в Кэмден-таун к овдовевшей дочери, приходили к профессору каждое утро убирать квартиру, а позже днем — готовить обед. Профессор женился поздно, когда ему было уже за сорок, а теперь, хотя и перевалил за семьдесят, был вполне способен сам о себе заботиться, хотя бы в чем-то наиболее необходимом. Однако муж и жена Сойеры убедили себя (с некоторым попустительством с его стороны), что они преданно ухаживают за беспомощным и весьма известным старым джентльменом. Лишь последний из эпитетов соответствовал действительности. Бывшие коллеги, посещавшие профессора в «Калвертонских особняках», считали, что Генри Лавенэм прекрасно устроился.
Дэлглиш с Эммой отправились в «Особняки» на машине так, чтобы приехать к условленному с профессором времени — в половине одиннадцатого. Дом недавно заново покрасили, кирпичная кладка приобрела неудачный цвет: Дэлглиш подумал, что единственным подходящим определением здесь может быть сравнение с бифштексом из вырезки. Просторный лифт с зеркальными панелями, пропахший мебельной полировкой, вознес их на четвертый этаж.
Дверь квартиры № 27 открылась так быстро, что Дэлглиш заподозрил, что ее хозяин у окна поджидал, когда подъедет их машина. Человек, встретивший их у двери, был почти такого же роста, как Адам, с сильным, красивым, хорошей лепки лицом под копной непослушных волос серо-стального цвета. Он опирался на трость, но плечи его лишь слегка сутулились, а темные глаза — единственное сходство с дочерью, — хотя и утратили блеск, смотрели на Дэлглиша на удивление проницательным взглядом. На нем были тапочки и домашний костюм, но выглядел он при этом совершенно безупречно. Он произнес: «Входите же, входите!» — так нетерпеливо, словно хотел дать понять, что они слишком задержались в дверях.
Их провели в большую комнату с эркером, в фасадной части дома. Она явно служила библиотекой, и в самом деле, если учесть, что каждая стена здесь представляла поистине мозаику из книжных корешков, а стол и все остальные поверхности были завалены журналами и книгами в бумажных обложках, в комнате просто не оставалось места заниматься чем-либо иным, кроме чтения. Профессор освободил стул с прямой спинкой, стоящий напротив письменного стола, от книг и бумаг, сняв их на пол, что придало этому стулу вид обнаженной и, как показалось Дэлглишу, довольно зловещей исключительности.
Профессор Лавенэм выдвинул из-за стола свой стул, сел и жестом указал Дэлглишу на тот, что освободил от бумаг. Темные глаза под бровями — седыми, но по форме так обескураживающе похожими на брови Эммы — пристально смотрели на Адама над полумесяцами очков. Эмма тем временем прошла к окну. Дэлглиш подозревал, что она готовится наслаждаться спектаклем. В конце концов, отец ведь не мог запретить ей выйти замуж. Ей, разумеется, хотелось бы получить одобрение, однако намерения поддаваться влиянию отца, независимо от того, выскажет он одобрение или порицание, у нее не было. Но они правильно сделали, что приехали к нему. С некоторым сожалением Дэлглиш теперь сознавал, что ему надо было бы явиться сюда раньше. Начало беседы было не очень благоприятным.
— Коммандер Дэлглиш, надеюсь, я правильно называю ваш чин?
— Да, благодарю вас.
— Мне показалось, Эмма именно так мне и говорила. Я догадался, почему такой занятой человек, как вы, наносит мне визит в столь неудобное для вас время. Я почитаю себя обязанным сообщить вам, что вы не внесены в мой список подходящих молодых людей. Тем не менее я готов внести туда ваше имя, если ваши ответы окажутся такими, какие требуются любящему отцу.
Так. Значит, этим диалогом в виде допроса с пристрастием они будут обязаны Оскару Уайльду. Дэлглиш почувствовал благодарность к профессору — ведь тот вполне мог извлечь из своей явно здравой и живой памяти какой-нибудь совершенно недоступный пониманию отрывок из драмы или романа, да еще — предположительно — на латыни. А с Уайльдом, решил Адам, ему будет легко не ударить лицом в грязь. Он промолчал.
