Посмотри, отвернись, посмотри - Елена Ивановна Михалкова
Моя злость на нее улетучилась. Я не сказала ни слова из тех, что теснились в горле после нашей прошлой встречи. Наверное, все из-за этих воспоминаний… Я и позабыла, как она брала меня маленькую на речку. Мы бродили по песку, подбирали камешки. Однажды нашли в траве гнездо с яичками. Вика не подпустила меня к ним близко – сказала, мама-птица может испугаться и бросить деток.
Когда мы вернулись домой, она пошуршала в холодильнике и вскоре с таинственным видом принесла мне яйцо – легенькое, совсем невесомое! «Давай высидим из него птенчика!» Я с упоением включилась в игру. Яйцо лежало в моей зимней шапке под настольной лампой. А однажды утром я проснулась и увидела, что среди скорлупок сидит вязаный синий птенчик с настоящим хохолком из перышка!
Мы назвали его Какадуша.
Куда он делся? Я давно не встречала Какадушу… А ведь когда-то он спал со мной, и первым, что я видела, открывая глаза по утрам, было его лихое красное перо, заломленное набок.
Спустя неделю Зубастый появился снова. На этот раз отец не дал мне улизнуть. Вцепился в меня, притащил на кухню, толкнул к раковине, где возвышалась гора грязной посуды.
– Отмывай!
Дяде Валере, видите ли, понадобилась чистая тарелка. Как будто его кто-то собирается кормить! Чем, блин, дошираком?
Обычно я мою посуду с утра, перед школой. Отец с матерью могут всю ночь торчать на кухне. У отца привычка гасить бычки не в пепельнице, а в блюдцах. Он за три часа изводит двадцать тарелок. Приходишь – вся посуда в черных плевках.
Я вспомнила Вику, которая рассказывала, как работала посудомойкой. Ей нравилось, надо же! Под уютные мысли о сестре я по-быстрому перемыла всю груду.
– И вытри насухо! – распорядился отец.
Что за чудеса…
Глаза Зубастого прожигали мне затылок. Я ощущала его взгляд, как сползающий по стеклу плевок. Все ниже, ниже… Наспех промокнув последнее блюдце, я сунула его к стопке остальных.
– Все! Приятного аппетита!
– Не посидишь с нами, доченька?
Выражение отцовских глаз приказывало: «Останься!» Но я растянула губы в виноватой улыбке:
– Мне уроки надо делать!
Мать курила на продавленном диване – лохматая, в дырявой сорочке. Глаза мутные. Под левым глазом – бланш. В последнее время она совсем распустилась. Раньше хоть переодевалась при чужих. А теперь и дверь нараспашку, и сама валяется, как бомжиха на теплотрассе.
Я не удержалась: подошла, молча накинула на нее отцовскую рубаху. Мать сфокусировала на мне взгляд и удивительно ясным голосом спросила:
– Что, уже сторговали нашу овцу?
Я диковато взглянула на нее, попятилась и убежала в свою комнату.
Вскоре хлопнула дверь – мерзкий гость свалил. Я ждала, не позовет ли меня отец потупить вместе перед теликом… Но он не появился.
* * *
День, когда все случилось, я запомнила не целиком. Память сохранила ноябрьский ледок на столовском компоте. Снежное месиво под нашими кроссовками в спортивном зале. Все перепуталось, смешалось. В самом ли деле я зашла в магазин, увидела под прилавком бродячую собаку, которую сердобольная продавщица пустила погреться, и легла рядом с ней?
Вряд ли.
Но мне очень этого хотелось.
Приткнуться где-нибудь в тепле – и больше ни о чем не думать. Совсем. Не шататься по чужим дворам, распихивая пакетики в щели. Не слушать родительские вопли вперемешку с матом. Не проскальзывать в очередной раз мимо ментов, вызванных соседями. Я уже всех их знала по именам.
Перед подъездом стояла тачка дяди Валеры. Белая «Мазда».
Мне остро захотелось куда-нибудь свалить. Я попятилась, нырнула за угол и целый час бродила кругами. В очередной раз высунув нос из-за гаража, увидела, что «Мазда» исчезла. На меня навалилось такое облегчение, будто она сгорела вместе с хозяином.
Поднимаясь по лестнице, я распевала во весь голос:
– Но как бы не так! И как бы не был спокоен наш враг! Но я же вижу, как все вокруг, умирая от скуки, идут-идут к нему прямо в руки!
Я в тот год с ума сходила по «Вельвету». А от этой песни прямо сама не своя делалась.
– …Где ждет продавец, ждет продавец кукол!
Входная дверь была приоткрыта. Я толкнула ее, шагнула в пыльные потемки прихожей, привычно швырнула рюкзак в дальний угол – и надо мною воздвиглись две тени.
– Санечка пришла, – умильно сказал отец. Глаза хитренькие, как у напакостившего избалованного малыша, который знает, что его не накажут. – Здравствуй, Санечка! А мы как раз тебя дожидаемся.
Я слишком поздно уловила сладковатую вонь. Дядя Валера стоял за моей спиной, перекрывая путь к бегству.
Этот запах проник в мои ноздри, забил горло, просочился в мозги.
– Мне надо руки помыть… – выдавила я.
– У дяди Валеры помоешь! Вот, возьми. – Он сунул мне какие-то пакеты. – Съездишь к нему домой. Дядя Валера тебе кое-что отдаст. Привезешь мне, поняла? По дороге никуда не заходи.
У меня перехватило горло. Я не понимала, что меня ждет, но знала точно, что пропала.
Из ванной выбралась мать. Я рванулась к ней, но отец удержал за плечо.
– А, Санька… – протянула мать.
Долю секунды я надеялась, что она что-то сделает. Вмешается. Заберет меня, отправит учить уроки… Она же взрослая!!!
Но мать вжала голову в плечи и пошла прочь мелко-мелко, как старуха на кладбище. Стукнула дверь – и стало тихо.
– Ну давай, давай! – Отец уже выталкивал меня из квартиры. – Одна нога здесь, другая там.
Дядя Валера крепко взял меня за руку и повел вниз. Он ничего не говорил.
Я не могла дернуться. Навалилась слабость, как при болезни, когда даже ресницы кажутся тяжелыми – не поднять век. Все, что я могла, – это переставлять ноги. Одна, другая. Одна, другая. Если бы я упала, дядя Валера поднял бы меня, словно куклу, закинул на плечо и понес.
Они с отцом заметили с балкона, что я шныряю вокруг, и тогда кто-то из них отогнал «Мазду» в кусты. Они меня перехитрили.
Дядя Валера так тяжело дышал, будто мы не спускались по лестнице, а поднимались. Грудь у него ходила ходуном. Мелькнула надежда: «А вдруг он сдохнет?!» Но дядя Валера вовсе не собирался подыхать. Он тащил меня за собой, и ладонь у него была мокрая, как у утопленника.
Мы спустились на четвертый этаж.
Потом еще на один пролет.
И еще на четыре ступеньки.
А
