Последняя Мона Лиза - Джонатан Сантлоуфер
– Покупать и продавать произведения искусства – недостойное занятие?
– Ну, оно мало что дает для блага человечества.
– А таких занятий вообще мало, – предположил я, невольно задаваясь вопросом: то, чем я здесь теперь занимаюсь – я делаю для блага человечества или только для себя?
– А ты чем занимаешься? – Он опять пихнул меня локтем в плечо.
Подавив вздох, я отложил в сторонку бутерброд.
– Преподаю, – кратко ответил я, все еще не теряя надежды закончить беседу.
– Вот как. А что преподаешь?
Я так и не смог ничего придумать и сказал, как есть, хотя понимал, что мой ответ его только раззадорит.
– Искусствоведение.
– Кроме шуток? Ну, так нам есть о чем поговорить.
Этим он тут же и занялся, пустившись в пространное рассуждение об истории искусства, с особым акцентом на Леонардо, его «любимейшем художнике всех времен», чем он еще раз смог привлечь мое внимание. Там было все, начиная с уникального стиля живописи Леонардо и заканчивая его не самыми удачными экспериментами с новой техникой изготовления фресок.
– Только пойми меня правильно, – говорил он. – Я в восторге от этого парня, но если бы он пользовался традиционными способами обработки, «Тайная вечеря» не была бы сейчас в таком ужасном состоянии.
– Художник должен экспериментировать, – неохотно возразил я, тут же вспомнив о споре Винченцо и Пикассо.
– Думаю, тут ты прав, но лично мне хотелось бы, чтобы у Леонардо было побольше терпения.
Тут я уже возмутился.
– Ты шутишь? Он работал над «Моной Лизой» двенадцать лет! Даже взял картину с собой, переехав во Францию, и продолжал работать над ней до самой смерти! Что-что, а терпение у него было.
– Наверное, ты прав. – Он закурил еще одну сигарету. – Но хотелось бы, чтобы он написал больше картин или хотя бы закончил те, что начал.
– Все, что делал Леонардо, гениально, независимо от того, закончил он это или нет! – Вспомнив, как мы с Александрой стояли перед «Поклонением волхвов», я пожалел, что говорить мне сейчас приходится не с ней, а с этим типом. – Вот ты торговец произведениями искусства, так что ты думаешь об этом «Спасителе мира» Леонардо?
– В смысле, если это действительно Леонардо…
– Ты сомневаешься в его подлинности?
– А разве в этом есть полная уверенность?
– Я не знаю, но ее же продали – за сколько там – за триста миллионов?
– Точнее, за четыреста пятьдесят.
– Известно, кто ее купил?
– Предположительно наследный принц Саудовской Аравии Мухаммед бен Салман. Теперь она пропала, или ее где-то прячут. Ее нет на большой выставке Леонардо в Лувре, и в музее Абу-Даби ее побоялись выставлять – ах, извините, в «Лувре Абу-Даби»! Сила названия. Прилепите слово «Лувр» на кучу кирпича и стальных балок – и вот у вас уже великий музей, а в нем – великие произведения искусства. – Он презрительно фыркнул. – Ходят слухи, что саудиты, возможно, держат картину в загашнике как козырь в сделках с французами.
– Откуда это известно?
– Слышал от кого-то… не помню. – Он пожал плечами. – Ты же в курсе, что «Мона Лиза» какое-то время висела у Наполеона в спальне?
– А ты бы не повесил у себя, если бы мог?
– Ни за что! Я считаю, что великие творения нельзя прятать от мира! – тут он повысил голос, и из ноздрей его повалил дым, как у дракона.
– Да успокойся ты, я пошутил.
– Извини. Меня, правда, возмущает, что некоторые коллекционеры крадут шедевры у всех нас, – он помолчал немного, потом спросил. – Сам-то ты так не сделал бы, правда?
– Я? Нет. Да и не смог бы себе позволить, даже если бы захотел.
– А если бы мог?
– Да пошутил я, пошутил.
– Шутник, – он снова двинул меня локтем, губы его расплылись в широкой улыбке, и это была единственная часть его лица, которую можно было хоть как-то разглядеть в полумраке, все остальное скрывали черные очки. – Так ты надолго сюда приехал?
Мое уличное прошлое шепнуло мне, что все это уже слишком напоминает допрос, и вместо ответа я сам спросил:
– А ты сколько тут пробудешь?
– Смотря как дела пойдут. Что ты сейчас изучаешь?
Не помню уже, что я ему на это ответил, но с меня было достаточно.
– Все, мне пора баиньки.
– Так рано? Вечер только начался.
Сославшись на усталость, я попрощался.
– Что, завтра рано вставать?
Рано или нет, но мне предстояло вернуться к чтению дневника, только все это было не его собачье дело, так что я молча слез с барного стула и повернулся, чтобы уйти. Но он остановил меня, придержав за руку.
– Погоди-ка. Мы же так и не познакомились.
– Да, действительно. Меня зовут Люк Перроне.
Он протянул ладонь.
– Джон Смит. Очень рад знакомству, честно, – и с этими словами он снова ткнул меня кулаком в плечо.
Мне очень хотелось тоже стукнуть его кулаком, да покрепче. Что-то мне в нем не нравилось, как-то не вызывали доверия темные очки в вечернем баре, да и настораживали все эти расспросы, но я сдержался и сказал только:
– Спокойной ночи.
28
Несколько дней ничего не писал. Не мог. При одной только мысли о том, чтобы выложить все на бумагу, становилось больно. Вместо этого я рисовал на стенах камеры. Лишь бы отвлечься. Но сегодня я решил, что должен это записать. В точности, как все произошло. Дословно.
Прошло несколько дней. Когда я доделал стеклянный футляр для «Моны Лизы», Тикола сказал, что музей больше не нуждается в моих услугах. Он придрался к тому, что я взял отгул. Это верно, взял. Но я оставался дома для того, чтобы ухаживать за больной Симоной. Тикола знал об этом, но не проявил сочувствия.
Я не знал, что делать. Как заработать денег? Как нам выжить? Я не мог спать. Я не мог есть. Я пытался скрыть свое беспокойство от Симоны. Я притворялся, что каждый день хожу на работу. Я искал работу плотника. Но ничего не находил. У нас кончались деньги. И я впал в отчаяние.
Так что я еще раз встретился с Вальфьерно. Сказал, что готов участвовать в его затее. Я попросил у него несколько франков в виде задатка, и он дал. Мы пожали друг другу руки. Но я клянусь, что не собирался доводить его план до конца. Если бы Симоне не стало хуже.
Она уже много дней болела. Ее стал бить озноб. Лицо горело. Дыхание было сдавленным.
Я укутал ее еще одним одеялом. Сказал ей, что надо ехать в больницу. Но
