Закон семьи - Анне Штерн
Пока она говорила, дверь открылась и вошел господин Морачек, один из жильцов. Кряхтя, он сел за стол. От пожилого господина, как всегда, пахло типографской краской и помадой. Помадой он усмирял свои кустистые усы.
Морачек слышал последние фразы и теперь глухо смеялся.
– Ничего другого они и не обещают. Центр, откуда отвратительная коричневая пакость подбирается к нашей чудесной столице, находится в Мюнхене. Эти молодчики вышли из-под контроля, они хотят создать новое государство, в котором выживает сильнейший. Это то, чего вы хотите, дражайшая госпожа Вундерлих, вы разделяете их мечты?
– Конечно нет! – вскричала возмущенная хозяйка и встала у плиты, чтобы поджарить тост для господина Морачека. – Опять вы, сударь, со своими остротами! Я только хотела сказать, что нельзя терпеть, чтобы на благородных граждан, почтенных юных дам вроде нашей фройляйн Хульды, нападали посреди улицы.
Морачек вопросительно посмотрел на Хульду.
– Полиция просто стояла рядом, – заговорила Хульда, только сейчас осознав всю чудовищность произошедшего. – Стражи порядка выполняли свой долг, это правда, однако у меня создалось впечатление, что некоторые из них одобряют, когда кто-либо бьет или оскорбляет евреев.
– У вас же есть контакты в полиции, Хульда, – с горячностью предложила госпожа Вундерлих, сервируя хлеб и кофе для господина Морачека, – обсудите это со своим красавцем воздыхателем. Может быть, он сумеет как-то повлиять.
Хульда не успела ответить, как господин Морачек саркастически хрюкнул:
– Молодой человек работает в криминальной полиции, если не ошибаюсь. С обычными полицейскими они не имеют дел. – с уверенностью заявил он. И обратился к Хульде: – Отдел убийств, верно?
– Откуда вы знаете? – удивленно спросила Хульда. Она никогда не разговаривала с соседом о своих делах, лишь из вежливости обменивалась дежурными любезностями на лестнице или за завтраком. Но она и раньше замечала, что пожилой господин весьма хорошо информирован и, казалось, разбирается во всем.
– Способность к дедуктивным умозаключениям, – пояснил Морачек, не поднимая глаз, и осушил чашку кофе. – Фу, какая дрянь, – проворчал он, вытирая густые усы. – Если эта проклятая инфляция в ближайшее время не прекратится и мне не дадут наконец порядочный кофе, как прежде, пойду топиться в Шпрее. Это не жизнь!
С этими словами он взял шляпу и покинул кухню.
Женщины озадаченно посмотрели друг на друга. Хозяйка пожала плечами и убрала нетронутую посуду:
– Не бойтесь. Ничего с ним не сделается. Он только шуточки шутит. Хотя, я считаю, на такие темы не шутят.
Хульда кивнула. Ей вдруг вспомнилось искаженное лицо матери, когда она обнаружила, сколько лекарства приняла мать, когда у нее произошла та страшная передозировка. Она покачала головой, отгоняя воспоминания. Это было давно и не имело ничего общего с любовью господина Морачека к кофейным зернам.
Хульда встала. Ей все равно было пора идти, к беременной с улицы Хоенштауфенштрассе. Поэтому она поблагодарила хозяйку за завтрак и вышла из кухни.
Поднимаясь по лестнице в мансарду за пальто, Хульда возносила молитвы к нетронутой паутине на потолке, чтобы в тайнике-сахарнице завалялась хотя бы одна таблетка аспирина. Потому что без нее день обещает быть мучительным.
10
Суббота, 27 октября 1923 г.
При виде утреннего неба у Берта чуть не перехватило дыхание. Он продавал свои газеты на площади и в дождь, и в слякоть, и зимой, и летом, поэтому успел сделаться равнодушным к погоде, но бывали дни, когда он словно впервые видел Винтерфельдскую площадь, на которой располагался его газетный киоск. Прямо над его головой небо только что было темным, но постепенно насыщенный серо-голубой цвет, мягко переходящий в нежно-фиолетовый, сменялся темно-розовым, потом нежным персиковым и наконец-то над горизонтом появился ослепительный край солнца, словно холодная красавица-принцесса.
Еще не было семи часов утра, и, кроме нескольких продрогших голубей, на площади не было никого, с кем Берт мог бы разделить этот величественный момент. Слезящимися глазами глядел он на черные ветки липы, которые, как вырезанные из бумаги силуэты, противились завораживающему небесному спектаклю, и удивлялся, отчего его грудь так сильно сдавливает.
В такие дни, с самого утра полные красоты, можно сказать, совершенства, на Берта находил страх смерти. Вообще он считал себя человеком, спокойно встречающим любую внешнюю опасность и невозмутимо покоряющимся воле судьбы, уготованной ему Вселенной или Создателем, в которого он, правда, не верил. Однако настоящая красота пробирала его до внутренней дрожи. В такие моменты он все бы отдал, лишь бы это не кончалось, лишь бы остановить мгновение: эта безумная карусель, в которой они все мчатся по кругу – кто в золоченых каретах, кто, оседлав деревянную свинью – улюлюкая и размахивая шляпами, снова и снова. Настоящее наслаждение, что ни говори, подумал Берт, мигая, и влажный след тянулся от его щеки в величественные усы.
И тут Берт увидел Хульду. Размахивая сумкой, она выплыла на площадь в дивных лучах восхода. Над ней колыхалось сияние – словно Хульда одолжила у солнца корону и надела ее на свою черноволосую голову. Берту казалось, что она королева площади, а деревья, камни и он, продавец газет, – ее любимые подданные, которыми она управляет со снисходительной строгостью.
Берт поспешно вытер рукавом пальто щеку, по которой бежала слезинка, и вышел из киоска, чтобы с достоинством и свойственной ему внимательностью поздороваться с Хульдой.
– Доброе утро, Берт, – сказала она, подойдя.
В утреннем свете лицо Хульды выглядело миниатюрнее и бледнее, чем обычно. А под полями шляпки что такое? Не пластырь ли там у нее на виске?
– Фройляйн Хульда! – Берт поклонился. – Кого я должен благодарить за то, что вижу сие великолепие в рассветный час?
– Работа, Берт, – ответила она. – Слышали о такой?
– Разумеется, фройляйн, я знаю, что такое работа, – обиделся Берт. – Если вы думаете, что я так развлекаюсь, день за днем предлагая людям буквы на бумаге…
Хульда перебила его, смеясь:
– …то я совершенно права. Ведь так, Берт? Вы здесь каждый день живете мечтой.
Она абсолютно права, эта молодая акушерка, подумал Берт. Но, хотя слова Хульды и прозвучали несколько надменно, раз она уверена, что все о нем знает. Ну конечно, это было правдой. Он любил свой киоск, любил заголовки, сменяющиеся каждый день и тем не менее такие похожие, как анекдоты, которые годами без конца слышишь от любимого дедушки. Запах типографской краски был для него изысканным парфюмом, шорох газет на ветру означал открытое окно в огромный неизведанный мир, за которым Берт наблюдал из своего киоска. И лишь изредка он ощущал странную пустоту. Словно какой-то голос шептал ему, что жизнь коротка. И спрашивал его
