Дарья Истомина - Леди-бомж
Клецов перевозбудился от могущества подчиненной ему электроники, тыкал пальцем в черные блоки с мигающими «глазками» на стеллажах, нес что-то про какую-то «прослушку», датчики и сверхвысокое напряжение в проводах ограды, но я уже понимала, что Петюня Клецов здесь просто сторож, вахтовый дежурный, которому доверена вся эта идиотская аппаратура, и он даже гордится тем, что она стоит какое-то немыслимое количество валюты и почти не подлежит ремонту по причине своей сверхнадежности.
— Слушай, я от кого вы тут прячетесь, в этом бастионе? — наконец решилась я его перебить. — От кого отгородились? У вас что — война, что ли? Тогда с кем? Кого боитесь-то?
— Я человек тут маленький, Лиза, — нехотя признался он. — Пашу, значит. За что и платят. Тут у нас особенного любопытства не одобряют. Каждому свое.
Что-то он, конечно, знал. Но мое любопытство отсек начисто.
— Ты мне вот что лучше растолкуй, Лиза, — вскинул он ежистую башку. — С чего наша ментура так возбудилась? Что им от тебя надо? Что ты за гастроль успела дать, какие номера исполнила, что твое личико — на всех тумбах? Или вы на пару с Иркой уже успели что-то оторвать? Ты по правде отсидела свое? Или, может, в бегах? Побег с каторги, скованные цепью, и все такое…
— С цепи меня сняли. Раскованная я. Прописывать не хотят. Вот это есть. А так — сама ничего не соображаю, Клецов, — сокрушенно вздохнула я и, чтобы он не полез расковыривать мои делишки дальше, озаботилась:
— Слушай, туг молока для Григория добыть можно?
— Тебе какое? Сгущенное, сухое или «можайское», в бутылках?
— А парного нету?
— Коров не держат. Лошади есть, а с коровами — запрет. Говорят, когда-то были, но они своими лепешками все дорожки метили и розы жрали…
Сонная рожа его напарника всплыла в проеме.
— Пусть и пивка прихватит. Слышь, девушка, притащи баночного! Упаковочку датского. Там, на этикетке, такой дед с бородой и кружкой… — попросил он.
— Где это — там?
— Да тут, Лиз, подземелья, кладовки… Провиант, словом! — усмехнулся Клецов. — Пройдешь по коридорчику, там дверь будет. Замок на электронике, кодовый, но мы код давно раскусили…
— Воруете, что ли?
— В пределах необходимости, — невозмутимо пояснил напарник.
И отодвинул полог мешковины в глубине подвала за пультом. Из-за полога, из глубины голого бетонного коридора пахнуло сухим холодом, коридор был длинный, под потолком его горели лампы дневного света.
— Иди-иди… — зевнул напарник. — Не обеднеют!
Я ушла в коридор. Тяжелая, как в бомбоубежище, дверь была далеко от пульта. На плоском кодовом замке горел красный глазок. Что-то в замке щелкнуло и огонек стал зеленым, видно, Клецов со своего пульта снял блокировку с замка.
Я толкнула коленкой дверь. Сразу за дверью виднелись створки здоровенного грузового лифта, в нем, видно, подавали припасы куда-то наверх.
А дальше в несколько рядов стояли металлические стеллажи с коробками, бочонками, ящиками. Чего тут только не было! Даже низки желтых бананов, каждый из которых был в своем презервативчике, чтобы не портился.
Жратвы тут было — на дивизию! Копченые окорока, колбасы, круги сыров, здоровенные, как покрышки для «жигулят». Молочное было в стенном белом холодильнике. Я перелила из двух бутылок «можайское» в бидончик, подумала и свистнула пару пачек творога и берестяную коробку с крестьянским маслом.
Из-за приоткрытой двери гулко и невнятно докатывались голоса Клецова и напарника. Они о чем-то переговаривались и смеялись.
Я долго изучала упаковки с баночным пивом, пока не нашла картонку с полудюжиной банок датского. Только ухватилась за нее, как что-то загудело, с лязгом отворились створки грузового лифта и из него кто-то вышел. Похоже, что меня застукали…
Я шагнула вбок, в проход между стеллажами, и осторожно выглянула. Какая-то женщина, выйдя из лифта, недоуменно разглядывала ту самую «кодовую» дверь, через которую я проникла. Она что-то сердито пробормотала и прихлопнула дверь. Та чмокнула тяжело и захлопнулась.
Несмотря на то что наверху была теплынь, на ее плечах была шубка из серой норки. В руках она держала здоровенный черный фотоаппарат «полароид». это была совершенно ослепительная особа, но такого небольшого росточка, что еще чуть-чуть — и она шла бы за карлицу. Но этого «чуть-чуть» не было, и, пряменькая, она походила на фарфоровую статуэку пейзанки — пастушки, вроде тех, трофейных, немецких, пару которых когда-то привез Панкратыч из побежденного рейха. Росточек она отработанно компенсировала высоченными шпильками, стрункостью спины и стана и горделиво вскинутой головкой.
В той идиотской ситуации, в которой я оказалась, прихлопнутая, как в мышеловке, я не смогла бы определить, сколько ей лет, впрочем, как позже выяснилось, это была одна из величайших тайн, которые так и не были раскрыты никем как из дальнего, так бижнего окружения этой дамы. У нее была совершенно удивительная матово-молочная кожа, к которой никогда не пристает загар и цвет которой она умело подчеркивала пригашенной зеленью короткого платья. Ее совершенно пламенного цвета пушистые волосы были не просто рыжие, а как будто излучали медное сияние. На округлом, почти детском личике без единой морщинки выделялись сочные улыбчивые губки и задорный носик с тонким вырезом породистых ноздрей.
Глаз ее я не разглядела, их прикрывали стекла темных очков «дымок», к дужкам которых была прикреплена золотая цепочка.
Она повела носом, словно принюхиваясь, что-то пробормотала под нос и, остановившись у стенного светильника, начала возиться со своим «полароидом», перезаряжая его. Наверное, самое разумное было бы просто выйти из укрытия и сказать:
— Здрасьте вам!
Ну, не повесили бы меня из-за молока и этого идиотского пива? Но я только представила, какой хай может подняться, как вломят Петьке, а главное, как вышибут с территории меня с Гришкой; к тому же меня отчего-то смертельно напугал этот идиотский фотоаппарат — колбасу, что ли, она собирается тут снимать? — и потихонечку пошла отступать и пятиться, добралась до стенки в глубине, уткнулась задом в какую-то новую дверь и поддала ее всем весом. Дверь отворилась беззвучно, и я оказалась в полной темени, которая стиснула меня просто адским холодом.
Я ударилась обо что-то висячее спиной, метнулась вбок, присела, и тут она вошла вслед за мною. Нашарила выключатель на стене, лампы дневного света засипели, разгораясь.
Эта часть подвала была холодильник. Вернее, морозильник, в общем, сразу стало понятно, почему эта особа, в отличие от меня, — в шубке. Трубы, сплошь покрывавшие стены и потолок, были белыми от наморози.
Холодильник был забит висевшими на крюках морожеными полутушами в белой марле, безголовые свиные и говяжьи, несколько бараньих, из темной глубины высвечивала целая гроздь фазанов, похожих на разноцветные игрушки. Я уселась на бетонный пол, и меня она не увидела.
Она прошла к дальней стенке, наклонилась над чем-то, что тоже лежало на полу, откинула какое-то белое полотно, захрустевшее от замороженности. Вскинула фотоаппарат, и меня на миг ослепила мощная вспышка. Она подождала, пока «полароид» не выплюнет снимок, поглядела на него, что-то ей не понравилось, она вставила другую кассету, влезла на какой-то ящик, чтобы быть повыше, и нацелилась на лежащее сверху. Я, не дыша, поднялась на ноги, раздвинула туши и, просунув меж них голову, постаралась рассмотреть, что это там такое снимается.
И — задохнулась.
Это была она, та самая. Которая с иномарки. У нее теперь было совершенно каменное, будто высеченное из мрамора лицо. Только глаза утонули в глазницах глубоко и кто-то сердобольно подвязал бинтом челюсть, завязав бинт на макушке совершенно идиотским детским бантиком. Ее даже не раздевали — на красном жилетике и белой кофточке чернели замороженные кристаллики.
Что оглушило меня отчаянно и больно — дикое несовпадение между ее темно-синими сапфировыми серьгами в ушах и таким же кольцом на пальце покойно сложенных рук. Она была уже каменная, а камни — живыми, потому что светились и сияли и будто пошевеливались, пронизанные мерцающим светом ламп.
И совершенно нелепо смотрелся пушок инея, осевший в глазницах и на нервно вырезанных ноздрях. Уголки все еще подкрашенных лиловатой помадой губ были приподняты и застыли тоже нелепо, в странной глумливой улыбке. В ее руки был воткнут оплывший огрызочек тоненькой, почти сгоревшей и погасшей церковной свечки.
Ноги у меня стали ватными, и я пошла подламываться, лампы на потолке покачнулись и полетели куда-то вверх, в виски вонзились невидимые острые когти и рванули мой черепок, разламывая на части.
Бидончик с молоком выпал из моих рук и покатился по бетону, звеня и подпрыгивая. И я стала падать на спину, запрокидываясь, рушась в темную пустоту беспамятства, но еще успела услышать чей-то пронзительный визг, будто кто-то включил дисковую пилу, звук этот сверлил мозг и будто взрывал мою голову изнутри. Но я так и не успела понять, что это мой крик, что так ору я сама…
