Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Следователь, не отдавая себе отчета в своих действиях, поднялся и пробормотал:
— Иду, иду.
Клер удержала его за руку:
— Я не предупредила вас, что все сказанное мною должно остаться между нами.
— Ах, мадемуазель! — с упреком воскликнул юрист, уязвленный таким недоверием.
— Я знаю, — продолжала Клер, — что могу на вас положиться. Но как бы ни повернулись события, покой мой утрачен.
Г-н Дабюрон вопросительно посмотрел на нее, он был удивлен.
— Можно не сомневаться, — пояснила Клер, — что если я, юная и неопытная девушка, могла чего-то не заметить, то бабка моя заметила все; раз она продолжает вас принимать и ничего мне не сказала, значит, она желает вам успеха, молчаливо поощряет ваши намерения, которые, можете мне поверить, я нахожу чрезвычайно для себя лестными.
— Я вам сказал об этом с самого начала, мадемуазель, — отвечал следователь. — Госпожа маркиза не отвергла моих надежд.
И он пересказал вкратце свой разговор с г-жой д'Арланж, деликатно обойдя денежные проблемы, игравшие для старой дамы столь важную роль.
— Я не ошиблась, — печально заметила Клер, — теперь мне придется худо. Когда бабка узнает, что я не приняла вашего предложения, она будет вне себя от ярости.
— Плохо же вы меня знаете, сударыня, — перебил юрист. — Я ничего не собираюсь рассказывать госпоже маркизе, я исчезну без всяких объяснений. Она сделает вывод, что по зрелом размышлении я…
— О, я знаю, вы добры и великодушны!
— Я удалюсь, — продолжал г-н Дабюрон, — и скоро вы позабудете самое имя бедняги, который сегодня расстался с надеждой на счастье.
— Я надеюсь, вы не верите в то, что говорите? — пылко перебила девушка.
— Нет, это правда. Последнее мое утешение — мысль о том, что когда-нибудь вы вспомните обо мне не без доброго чувства. Пройдет время, и вы скажете себе: «Этот человек любил меня». Поверьте, мне хотелось бы, несмотря ни на что, остаться вашим другом, да, преданнейшим вашим другом.
Клер порывисто схватила руки г-на Дабюрона.
— Вы правы, — сказала она, — мы должны остаться друзьями. Забудем, что произошло, забудьте то, что вы мне сейчас сказали, станьте для меня, как прежде, лучшим, снисходительнейшим из братьев.
Стало темно, она уже не могла разглядеть его лицо, но догадалась, что он плачет; недаром он медлил с ответом.
— Да разве это возможно? — прошептал он наконец. — Разве возможно то, о чем вы меня просите! Вы призываете меня все забыть. У вас-то достанет силы на это. Неужели вы не видите, что я люблю вас в тысячу раз сильнее, чем любите вы… — он осекся, не смея произнести имя Коммарена, и только добавил: — Я вечно буду вас любить.
Они уже удалились на несколько шагов от беседки и были недалеко от крыльца.
— Теперь, сударыня, — вновь заговорил юрист, — разрешите мне откланяться. Отныне вы будете редко видеть меня. Я стану навещать вас не чаще, чем это требуется, чтобы не создавать видимости разрыва. — Голос его дрожал и был почти невнятен. — Что бы ни случилось, помните: есть на свете несчастный, который принадлежит вам душой и телом. Если когда-нибудь вам понадобится преданность друга, обратитесь ко мне. Ну, вот и все. Я не отчаиваюсь, мадемуазель Клер. Прощайте же!
Она была почти в таком же смятении, что и он. Безотчетно она подставила ему лоб для поцелуя, и г-н Дабюрон коснулся холодными губами лица той, которую так любил.
Они под руку поднялись на крыльцо и вошли в розовый будуар, где маркиза поджидала свою жертву, начиная уже терять терпение и яростно постукивая картами по столу.
— Где же вы, неподкупный страж порядка? — воскликнула она.
Но г-н Дабюрон был, казалось, на грани смерти. Он не в силах был взять карты в руки. Промямлив какую-то нелепость в оправдание, упомянув о каких-то неотложных делах, срочной работе, внезапном недомогании, он вышел, держась за стены.
Его уход возмутил старую картежницу. Она обернулась к внучке, которая, чтобы скрыть свое смятение, держалась как могла дальше от свечей, горевших на карточном столе, и спросила:
— Да что это сегодня с Дабюроном?
— Не знаю, сударыня, — пролепетала Клер.
— Сдается мне, — продолжала маркиза, — этот следователишка возомнил о себе и слишком много стал себе позволять. Надо будет поставить его на место, а то он вообразит себя с нами на равной ноге.
Клер попыталась оправдать г-на Дабюрона. Ей, дескать, показалось, что он плохо выглядел, да он и жаловался нынче вечером на недомогание. Уж не заболел ли он?
— Ну что ж, — отрезала маркиза, — в этом случае ему следовало бы в благодарность за честь находиться в нашем обществе сделать над собой некоторое усилие, не правда ли? По-моему, я рассказывала тебе историю нашего двоюродного деда герцога де Сент-Юрюжа. Он был приглашен играть в карты за королевским столом после охоты, играл весь вечер и весьма учтиво проиграл двести двадцать пистолей. Все собрание отметило его веселость и отменное настроение. Лишь на другой день узнали, что на охоте он упал с лошади, сломал ребро и тем не менее играл с Его Величеством в карты. Такое проявление почтительности выглядело настолько естественным, что никто особенно не ахал. Пусть этот следователишка и заболел: будь он человеком порядочным, он бы умолчал об этом и остался сыграть со мной в пикет. По-моему, он такой же больной, как я. Кто знает, в какой притон он помчался.
V
Покинув особняк д'Арланжей, г-н Дабюрон не пошел домой. Всю ночь он блуждал неведомо где, пытаясь хоть чуть-чуть остудить пылающую голову и изнурить себя усталостью, которая принесла бы ему немного покоя.
— О, я безумец! — твердил он себе. — Лишь безумец мог верить, надеяться, что когда-нибудь будет любим ею. Какое безрассудство было мечтать о том, чтобы завладеть этим воплощением грации, благородства, красоты! Как прекрасна она была нынче вечером с лицом, залитым слезами! В ней было что-то ангельское! Каким возвышенным чувством озарились ее глаза, когда она говорила о нем! Да, она его любит. А меня почитает, как отца. Она сама сказала: «Как отца». Да разве могло быть иначе? Поделом же мне! Разве могла она увлечься угрюмым и суровым правоведом, унылым, как его неизменный черный сюртук? Что за преступный замысел был соединить ее девичью чистоту с моим отвратительным знанием жизни! Грядущее для нее — страна прекрасных иллюзий, а для меня давно уже поблекли все радужные упования. Она молода, как сама невинность, а я стар, как порок.
В самом деле, несчастный следователь был жалок сам себе. Он понимал Клер и не осуждал ее. Он корил себя за то, что не сумел скрыть от нее свою невыносимую боль, за то, что омрачил ее жизнь. Не мог себе простить, что вообще затеял это объяснение.
Разве не обязан он был предвидеть, что она отвергнет его и он лишится небесной радости видеть ее, слышать, молча обожать?
«Юная девушка, — размышлял он, — должна мечтать о возлюбленном. Должна видеть в нем идеал. Она радуется, украшая его самыми блистательными достоинствами, воображая его благороднейшим, отважнейшим, великодушнейшим из смертных. А что Клер могла бы думать обо мне, когда меня нет рядом? Воображение нарисовало бы ей меня в зловещей судейской мантии, в мрачной тюремной камере, в единоборстве с каким-нибудь негодяем и отщепенцем. Не в том ли состоит мое ремесло, чтобы опускаться на самое дно общества, копаться в грязи преступлений? Да, я обречен во тьме стирать грязное белье нашего развращенного общества. Что и говорить, некоторые профессии метят особой метой тех, кто ими занимается. Юрист, подобно священнику, должен бы приносить обет безбрачия. Ведь и тот и другой все знают, все слышат. Они даже одеваются похоже. Но священник в складках своей черной сутаны несет людям утешение, а судья ужас. Первый воплощает милосердие, второй — кару. Вот о чем она думает, вспоминая обо мне, между тем мой соперник, мой соперник…»
И несчастный продолжал бесконечно и бессмысленно кружить по пустынным набережным.
Он был без шляпы, глаза его блуждали. Чтобы легче было дышать, он сорвал с себя галстук и бросил.
Изредка навстречу ему попадался одинокий прохожий, но он не замечал никого. Прохожий останавливался и с жалостью смотрел вслед горемычному безумцу.
В безлюдном месте недалеко от улицы Гренель к нему подошли полицейские и попытались выяснить, кто он такой и что ему надо. Он оттолкнул их, но как-то машинально, и сунул им визитную карточку.
Прочитав, они отпустили его, уверенные, что он пьян.
На смену первоначальному смирению пришла безумная ярость. В сердце его зародилась ненависть, которая была сильней и неукротимей даже, чем любовь к мадемуазель д'Арланж.
Ах, попадись ему этот соперник, этот счастливчик, благородный виконт, которому все на свете дается даром!
Г-ну Дабюрону, гордому, благородному человеку, самоотверженному судебному следователю, открылась вся непреодолимая сладость мщения. Сейчас он понимал тех, кто от ненависти хватается за кинжал, кто, притаившись в темном углу, подло, исподтишка наносит удар — в грудь или в спину врага, как придется, лишь бы ударить, убить и с радостью увидеть кровь жертвы.
