Александр Аде - Осень надежды
Этой ночью Муся и Веня никак не могут уснуть. Лежат каждый на своей кровати и разговаривают тихо, чтобы не разбудить соседей.
Завтра Вене предстоит серьезное испытание, и от возбуждения и страха он – до самого донышка – раскрывает перед приятелем душу.
Криво сложилась его жизнь. Эх, доведись ему появиться на свет божий в благополучной семье, разве жил бы он в заводском общежитии! Уж, конечно, закончил бы институт, стал адвокатом или финансистом и загребал деньжищ – выше крыши! А на деле… Родители-алконавты неделями не просыхали, так что наследственность дурная. И в голове бардак. Всегда его тянуло к шпане, всегда был бездельником и разгильдяем.
Судьба подарила ему, дурачку, шанс – единственный и неповторимый – нежную кралю Марго. Не воспользовался. Почему? Сам не знает. Ведь имел же возможность влезть в ее богатенькую семейку и блаженствовать. Так нет, сделал девке ребенка и свалил. Точно какая-то вражья сила тащила его мимо счастья и денег к прозябанию и этой койке в общаге. Что бы ни затевал, все выходило сикось-накось. Вот и сейчас черт дернул его связаться с Братством! Но теперь уже ничего не поделать. Ровным счетом ничего. Он дал клятву. А нарушение ее грозит скорой и неотвратимой смертью…
Веня говорит и говорит, торопливо, взахлеб, не признаваясь Мусе в том, что все его существо от макушки до пят пронизано леденящим ужасом, так и хочется завыть, задрав глотку к потолку.
Заразившись Вениной откровенностью, Муся принимается повествовать о своей горемычной незадавшейся судьбе, чего прежде не сделал бы никогда, опасаясь насмешек приятеля.
Не любили его с детства. Он напоминал мышонка: тощий, смуглолицый, с черными шариками испуганных глазок, длинным носиком, выступающими вперед зубками и почти отсутствующим подбородком. Прозвище появилось у него в школе, в первом классе. Однажды учительница вскользь упомянула Микки Мауса, и весь класс грохнул со смеху. На него показывали пальцами, кричали: «Микки! Микки!» Он съежился, сжался, боясь поднять глаза, чтобы не видеть раззявленные в счастливом реве рты. Его стали называть Маусом, Маусиком. Слово выговаривалось с трудом и вскоре превратилось в Мусю.
Кличка следовала за ним повсюду. Из школы перекочевала в институт, а затем на завод, где Муся работал в конструкторском отделе, посредственный, незаметный, никчемный. Когда по разнарядке требовались люди в совхоз на посевную или уборку урожая, Муся был кандидатом номер один. Месяца три или четыре в году он пропадал на полях, потешая крестьян фантастической неприспособленностью к физическому труду.
В общежитии, которое принадлежало заводу, а позже – муниципалитету, он прожил тридцать семь лет. Когда в маленьком областном городке умерла его мать, освободившуюся квартиру захватил пронырливый младший Мусин брат. Мусе не досталось ничего, ни ложки, ни гвоздя…
Муся и Веня разговаривают, перебивая друг друга, точно боятся, что не успеют высказаться, забудут, упустят какую-то очень важную мысль. А ночь неуследимо скользит над ними, и в небе, задернутом белесыми облаками, не видно звезд…
* * *Вчера Веня позвонил в ординаторскую, представился родственником и узнал, что на следующий день банкира выписывают. И сегодня с десяти утра слоняется по больничному двору. Правый карман его прилежно отглаженных брюк оттягивает пистолет, твердо елозя по ляжке. На улице холодно. Земля – там, где она не расчищена до асфальта, – покрыта недавно выпавшим снегом. Кажется, что наступила зима.
Поначалу Веню трясло от страха, потом отпустило, и теперь ему хочется только одного: чтобы скорее все кончилось. «Эх, – мечтает он, – сейчас бы домой, в общагу, в тепло своей комнатки…»
Внезапно он ощущает сильный до боли толчок сердца – из больничных дверей охранник выкатывает коляску, в которой сидит закутанный в зеленый плед банкир. Второй охранник шагает рядом.
Веня отчетливо, как в оптическом прицеле, видит почти голый череп и бескровное лицо человечка, которого он должен добить. Охранники Вене не помеха: пока очухаются да сообразят, он уже сделает ноги. Немножко играя в голливудского супермена, он вытаскивает пистолет и наводит на банкира, забыв от волнения снять с предохранителя…
Вдруг – топот ног и – близко, совсем рядом – дикий крик, похожий на разъяренный бычий рев:
– Стоять!.. Бросай оружие!..
Веня окостеневает. А на него уже наваливаются сзади, опрокидывают на асфальт, выкручивают руки, защелкивают наручники, потом переворачивают лицом вверх – и он видит над собой людей в черных масках и камуфляжной форме, точно врезанных в тоскливое низкое небо.
– Что, гаденыш, пострелять собрался? – хрипло, гугниво говорит один из них, кажущийся Вене невероятно огромным.
– Я не хотел!.. Не хотел я, братцы!.. – жалобно скулит Веня, и его бабью физиономию кривит гримаса отчаяния и страдания. – Пожалейте, братцы!..
Или это не он, а пацаненок Венька, закрыв руками голову, извивается и вопит, избиваемый старшими пацанами?
И слезы, которых отродясь у него не бывало, катятся по пухлым бритым щекам, милосердно застилают глаза, закрывают от Вени мучителей, точно их и нет вовсе…
Около восьми вечера. Стиснув кулачки, Муся снует по комнате, быстро шепча под нос что-то невразумительное. Рос он в семье атеистов, не знает ни одной молитвы и все же начинает креститься, мелко-мелко, точно стесняясь. Крестится неверно, слева направо: «Господи, помоги Вене, пожалуйста!..»
Внезапно рука его застывает на полпути – дверь отворяется и на пороге возникает какой-то человек. Муся на миг обмирает, но тут же успокаивается, узнав в вошедшем одного из двух помощников Магистра, того, что постарше, лысого и лобастого.
– Собирайся, – говорит гость. – Веня засыпался. Скоро за тобой явятся.
Побелев, Муся принимается суетливо одеваться, не попадая в штанины и рукава. Вдвоем спускаются на улицу и садятся в битые бежевые «жигули». За рулем другой помощник Магистра, молодой.
– А куда мы едем? – интересуется Муся срывающимся голоском.
– Недалеко, – усмехнувшись чему-то, откликается молодой.
– Местечко теплое, спокойное, – мягко и даже сострадающе прибавляет плешивый. – Тебе понравится.
– Ой, да мне же сегодня на работу! – спохватывается Муся.
– Да ты не волнуйся, – безмятежно и ласково говорит плешивый. – Мы с твоим начальством договорились.
– А с Веней что будет? – спрашивает Муся; сердце его колотится сильно и неровно.
– И с ним полный нормалек. Посидит немножечко с хорошими людьми и выйдет на свободу с чистой совестью. Ты еще увидишь своего дружка. – Не отрывая рук от баранки, плешивый косится на Мусю, ободряюще улыбается. На его верхней челюсти поблескивают два железных зуба.
Мусина тревога рассасывается, исчезает. В его голове еще вертятся кое-какие вопросы, но они уже не столь важны, и успокоенный Муся решает, что задаст их потом. Усевшись поудобнее, он с интересом глядит на мелькающий за стеклами «жигулей» город…
Несколько дней спустя деревенские мальчишки обнаружат в печальном лесу припорошенный снегом труп, и Мусю после некоторых формальностей предадут земле, чтобы вычеркнуть из списка живых и забыть навсегда. Да и существовал ли он на этом свете?
* * *Королек
В этот день я торчу дома. Напряжен так, что выйти на улицу – выше сил. Мотаюсь по квартире и жду вестей. То и дело усаживаюсь или укладываюсь, но тут же вскакиваю и снова принимаюсь мерить шагами комнаты и кухню. Дикое беспокойство и – одновременно – бессилие раздирают меня на части, как тренера, который смотрит решающую игру своей команды по телику. Сердце скачет упругим резиновым мячиком. Александр Пушкин, как сейчас помню, в таком случае говаривал: «То так, то пятак, то денежка!»
Когда мобила принимается трещать, бренчать, подергиваться и тихонько ползти по столу, нетерпеливо хватаю ее.
– Плывут пароходы – привет Корольку! – беззаботно, дурашливо гудит она голосом Акулыча. – Пролетают летчики – привет Корольку!.. А дальше уже и не упомню. В малолетстве учил, а нынче запамятовал, хоть тресни… А звонят Акулычи – салют Корольку!
– Взяли?
– А то. Действовали, пичуга, по твоему супер-пупер-гениальному плану. А именно. Уговорили вдовушку Ионыча, а уж она поведала всяким-разным средствам массового окучивания населения, что супружник живехонек. Так что пришлось мстителям доделывать недоделанное. А твой Веня…
– Веня?
– Он самый. Мы замаскировали под Ионыча нашего мента и посадили в каталку заместо усопшего. А Веня и клюнул. Лох, он и в Африке лох. Так что взяли с поличным, аккурат когда прицелился, чтобы из недобитого Ионыча жмурика соорудить. И уже порядочно вытряхнули. Например, не поверишь, у них даже полевые занятия были: в лесок выезжали из «макара» пострелять. И еще натрясем, будь спок…
«Вот и все, – думаю я, – финита ля комедия». И, если честно, никак не пойму, какие чувства владеют мной? Облегчение? Да вроде нет. Радость? Тоже вряд ли. Пожалуй, только опустошение и ничего кроме.
