Михаил Иманов - Чистая сила
— Хорошо, что пришли, — проговорил он чуть теплее, — я вас ждал. Видите ли, я приболел. Нет, правильнее, болею. А вы очень вовремя. Во-первых, спасибо… Но не в этом дело: вам Алексей Михайлович передал мою просьбу?
— Нет, Алексей Михайлович ничего мне не передавал.
— Как? Совсем? — как будто даже испугался он и приподнялся с подушек.
— Нет, он мне говорил, что вы больны, — проговорил я неровно, — и чтобы… и чтобы я вас навестил.
— А-а, — словно успокоенный моим ответом, протянул он и снова откинулся на подушки. — Я с ним говорил, — начал он после короткого молчания. — Мы с ним беседовали, но… Я не сказал ему главного, — он опять приподнялся и потянулся ко мне. — Могу я говорить откровенно?
Я неопределенно повел головой: такой его вдруг вопрос показался мне странным — в прошлый раз он у меня разрешения не спрашивал.
— Очень хорошо, — сказал он с облегчением, как будто можно было ждать от меня отрицательного ответа. — Спасибо вам. Я так и думал. Да, я говорил с Алексеем Михайловичем, но без главного, то есть, хочу сказать, без главного на сегодняшнюю минуту. Я не хочу его пугать. Понимаете? Он должен быть спокоен, чтобы совершить… Его нельзя ввязывать. Он должен быть спокоен. Да. Вы понимаете мою мысль?
— Не совсем, — признался я.
— Да это так просто, — он досадливо пошевелился. — Как же вы не можете понять — я получил письмо.
Он сказал: «Письмо» — и, прищурившись, навел на меня долгий и пристальный взгляд, как бы желая что-то высмотреть в моих глазах, может быть, такое, чего я и сам подразумевать в себе не мог. Как видно, ничего «такого» мои глаза не отразили, потому что он снова откинулся на подушки, а выражение лица его изобразило разочарованность.
Надо сказать, что до этой минуты, от самого начала почти, я досидел еле-еле и стал уже порядком жалеть о потерянном времени, хотя, если говорить честно, для того сюда и шел, чтобы его терять.
Но здесь «мой старик» как-то вдруг снова собрался (отличительной его особенностью были резкие перемены состояний, но главное то, что перемены эти не мешали продолжению взятого вначале темпа, напротив, они работали, как шатуны, разгоняя движение — вверх и вниз, вверх и вниз).
— В прошлый раз я сказал вам о двух опасностях, — начал он. — Вы, наверное, помните? (Я кивнул.) Так вот, их две: время и «один человек». Видите ли, я получил письмо. Оно с угрозами, и вполне реальными. О, вы даже представить себе не можете, до чего они реальны. И — близки. Если бы вы могли знать, как…
— Но, — перебил я его, — Владимир…
— Федорович, — подсказал он.
— Да, извините, Владимир Федорович. Я только хочу напомнить, что вы… то есть, может быть, вы забыли, что я совсем не в курсе… и, простите, мало понимаю.
— А разве Алексей Михайлович?..
— Что?
— Разве он ничего вам не говорил?
— Но вы же только что сказали, что для его спокойствия… что он ничего не должен знать.
— Ах, да-да, — проговорил он в задумчивости и, потянувшись к графину на тумбочке, налил воды, поднес стакан к губам, подержал у губ — то ли размышляя, стоит ли пить, то ли вообразив, что в стакане дорогое тонкое вино, — но приступил наконец маленькими глотками, после каждого причмокивая и прижмуривая глаза.
Поставив стакан, он посмотрел на меня таким взглядом, словно удивляясь, что я еще здесь. Я подумал, что он и в самом деле болен. Но он, снова «припомнив» меня, спохватившись, сказал: «Одну секундочку», низко перегнулся, потянул ящик тумбочки, в образовавшуюся щель с трудом просунул руку и осторожно вытянул оттуда листок обычного формата, положил его перед собой на одеяло и накрыл ладонью.
— Вот оно, — проговорил он значительно. — Вот оно. И в этом — все. Вы можете понять, что в этом заключается все?!
— Да что вы, Владимир Федорович, в самом деле! — воскликнул я, не скрывая раздражения и даже взбадривая его. — Я ни о какой сути не знаю, понимаете вы, ни о какой, и ваши слова…
— Да-да, простите, — успокаивающе протянув ко мне руку, проговорил он. — Но вы сейчас все, все поймете, и тогда рассеянность моя не покажется вам… Вот, — резко протянул он мне листок, будто с трудом отрывая его от одеяла, — прочтите! Вы прочтите, а потом я вам дам объяснения. Хотя это и нелегко, уверяю вас. Но — читайте!
Я принял протянутый листок, второе чужое письмо, которое я держал в руках сегодня, повертел его в руке и, ни слова не говоря, положил его на край тумбочки.
Нет, я не играл, но мне не хотелось читать: на сегодня с меня было довольно, любопытство покинуло меня. Я почему-то вдруг подумал о Марте: что я теряю сейчас впустую те самые минуты, которые бы ей были нужны.
— Вы что? — придвинулся он ко мне испуганно.
— Я не хочу читать.
— Как? Почему не хотите?
— Просто. Я не могу, и потом… — начал я нерешительно, но потом голос мой окреп: — И потом, никто не спрашивает меня, а только: это прочти, это выслушай. Но почему я должен? У меня, в конце концов, могут быть и свои дела. Но никому неинтересно… Вы… Вы вчера меня спросили, вы поинтересовались?! Нет, вы сразу мне о своем, и опять же: должен, должен. А что я должен?
Все это я выпалил разом, и к концу голос мой, кажется, даже зазвенел. Повторив вопрос, я резко себя оборвал и, опершись о колени, хотел встать, но… С проворностью, которую я в старике никак подозревать не мог, он спрыгнул с кровати и, ухватив мои руки, почти навалился на меня.
— Как же так?! — быстро заговорил он, торопясь, словно бы причитая. — Как же так, голубчик, этого не может быть, вы не сделаете этого, как же я останусь, как же вы меня покинете, вы не можете уйти, вы меня не оставляйте, что же будет, если вы уйдете, я, может быть, умру, вы поймите: я, может быть, умру не своей смертью. Пусть, пусть вам будет все равно, но прочитайте только. Вы видите, я умоляю вас, голубчик мой…
Он еще что-то говорил, но все бессвязнее; голос его осел до свистящего шепота. Мне показалось, что ему сделалось плохо, я хотел ему помочь, но он крепко держал мои руки.
Я уже жалел о своей вспышке, готов был сделать все, готов был его жалеть и успокаивать, даже и ходить за ним, если потребуется, лекарство ему подавать и — слушать его со смирением. Только начальные слова все не находились, я что-то стал бормотать успокоительное.
Наконец он отпустил мои руки, сел, тяжело дыша, на кровать, приложил ладонь к сердцу. Я налил воды и протянул ему стакан. Но он сумел сделать едва только глоток. Я помог ему лечь, накрыл одеялом, хотел накапать лекарство, но он отказался. Он лежал неподвижно, дыхание его постепенно выравнивалось, а я сидел рядом на кровати и смотрел на свои руки. Так продолжалось с четверть часа. Но вот он вздохнул глубоко, протянул руку к тумбочке, указал на листок и слабо проговорил: «Читайте».
Я мельком взглянул на старика — он опустил веки. Я взял листок, повернул под неясный свет окна, приблизив к глазам, и стал читать:
«Бесценный Владимир Федорович! («бесценный» было жирно подчеркнуто дважды). Должен Вас поставить в известность, что мне надоело гоняться за Вами, что средства мои, как Вы понимаете, в отличие от Ваших, не позволяют мне свободно путешествовать по стране. Я думаю, что наступило время покончить (тоже дважды подчеркнуто) наши с Вами дела. Думаю, что тянуть Вам не имеет смысла, да и не удастся. А здоровье Ваше все хуже, это и издалека заметно. Ваш конец, уж простите, меня не огорчит, но все должно быть вовремя. Это время подошло. И тянуть я бы Вам очень не советовал. Я догадываюсь, что Вы имеете намерение передать МОЕ (из больших букв и подчеркнуто) в чужие руки. Оставьте эту затею — это Вам и раньше не удавалось и не удастся никогда. Бегать же Вам от меня не стоит. Тем более, что я приготовил для Вас сюрприз. Хочу Вас подготовить, чтобы неожиданность не повредила роковым образом Вашему остаточному здоровью. Письма же от бедной Марии у меня — Вам не следовало все-таки давать адрес моей матери человеку, с которым вы так гуманно (подчеркнуто) обошлись. Я пока еще Вам не угрожаю, пока только говорю. Но оставьте Ваши старческие выкрутасы, очень Вам советую. И не стройте из себя хоть напоследок борца и мученика. Я перед Вами не притворяюсь, а прямо Вам говорю: подумайте хорошенько. Даю Вам еще два дня: сегодня и завтра. Послезавтра приду Вас навестить. Прошу Вас не делать глупостей — скандал Вам совсем не выгоден. Кроме писем, могу представить Вам еще одно, живое, доказательство Вашего благородства. Очень прошу Вас не нервничать, чтобы сохранить силы к часу моего посещения. И подумайте о Вашей бессмертной душе, которая совсем не так чиста, как многие полагают и как Вы хотите самому себе доказать. До свидания в восемь часов вечера послезавтра». Подписи не было.
Я вопросительно повернулся к старику и встретил его настороженный взгляд.
— Прочли?! — проговорил он тихо, одними губами.
