Елена Басманова - Автомобиль Ионна Крестителя
«Это Александр Николаевич, властелин стихий и божественной энергии, пробудил от спячки болотистый Петербург! – думала Брунгильда. – И когда Третья симфония достигнет своего апофеоза, восставшая Нева хлынет на берег, затопит улицы, очистит мир!»
Холодный порывистый ветер заставил ее изменить намерение. Она взяла извозчика, но велела ему ехать не на Васильевский – вода прибывала не слишком быстро, и у нее еще имелось в запасе время, чтобы добраться домой, – а на Николаевскую улицу. Конечно, она не рассчитывала встретить там Скрябина, но хотела зайти в нотный магазин, где, как ей сказали, появились новые партитуры скрябинских этюдов.
По дороге она размышляла о московских слухах об исконно русской тяге Скрябина к чрезвычайности. Правда ли, что он проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство? Ее краткое знакомство с композитором не давало возможности составить собственное мнение о его воззрениях…
Случилось чудо – в нотном магазине его владелец, господин Цуккерман, мирно беседовал с самим Александром Николаевичем. Вчерашнее знакомство продолжилось самым естественным способом. Скинув котиковое манто и шляпку, разрумянившаяся и возбужденная Брунгильда с удовольствием обсуждала с композитором необходимые ей фортепьянные пьесы, в первую очередь, конечно, скрябиновские. Их глаза говорили друг другу больше, чем губы, иногда их руки соприкасались, и по ее телу пробегали волны жара. Неведомое прежде чувство не пугало ее – она спокойно и уверенно всем своим существом, каждым движением, словом, взглядом подтверждала его право на обладание ею. Улыбнувшись чуть виновато и доверительно, он предложил ей и господину Цуккерману послушать новый этюд, за сочинением которого провел утро.
Господин Цуккерман отдернул плотную темно-синюю штору и пригласил их в просторную комнату, где на видном месте стоял рояль. Скрябин открыл крышку, сел за инструмент, гибко откинулся. Его лицо вдруг затуманилось, тонкие пальцы бледной руки взяли первые аккорды, и в комнату, раздвигая ее стены, ворвался мятежный вихрь. Удивительно чувственная и сладострастная музыка! Брунгильда задыхалась от беспрерывной цепи диссонансов, неразрешенных и переходящих один в другой. Она, не отрываясь, смотрела на Скрябина: он странно замирал лицом, глаза его закрывались, а когда он поднимал веки, то смотрел ввысь, как бы желая улететь. Дышал он прерывисто и неровно, его вид выражал почти физиологическое наслаждение, и Брунгильда хотела разделить это наслаждение с ним.
Музыка кончилась. Трепетные пальцы еще парили над клавиатурой, будто продлевали тающий звук последнего аккорда. Брунгильда обернулась к портьере, где по ее предположению замер в восторге от тайнодействия гения господин Цуккерман, но того не было. В комнате, все еще наполненной колдовством, находились только она и композитор. Скрябин сидел спиной к ней, ссутулившись, потом медленно опустил руки и, поднявшись, повернулся и шагнул к ней.
У нее закружилась голова, она и не поняла, как оказалась в уверенных объятиях. Разомкнув губы, Брунгильда подняла лицо вверх и встретила обжигающий поцелуй. Потом мужчина ее мечты осторожно отстранился, по-прежнему бережно поддерживая ее за талию, и прошептал, склонясь к розовому ушку, так, что чудные рыжие усы над светлой бородкой защекотали щеку:
– Мы были одни на прекрасном корабле, взлетающем в бурю на гребень белокипенной волны. Такое бывает раз в жизни.
Брунгильда снова потянулась к искусителю.
– Вселенной и искусством повелевает любовь. Сегодня наш день, – он глянул в окно, за которым уже темнело, – и наша ночь.
Он крепко сжал ее локоть и повлек к выходу. В дверях их встретил господин Цуккерман. Они задержались, чтобы вместе с ним распить мадеру по случаю рождения нового этюда и как лучшее средство от петербургской сырости…
Задержка помогла Брунгильде несколько прийти в себя, и она, вспомнив о родителях, попросила господина Цуккермана позвать посыльного, чтобы черкнуть несколько строк домашним. Потом господин Цуккерман что-то говорил о разгулявшейся природной стихии, которая сродни музыкальной, и снова угощал и угощал их мадерой.
Когда они, наконец, вырвались на свободу от излишне гостеприимного хозяина нотного магазина, уже в экипаже, от выпитого ли вина или от переполняющих ее чувств, Брунгильда счастливо смеялась и властно сжимала ладонь своего спутника. Скрябин велел лихачу мчать к Неве, он еще никогда не видел петербургского наводнения.
На пересечении с Литейным Брунгильда услышала свое имя. Повернув голову направо, она увидела другой экипаж и за спиной кучера свою младшую сестру Машу. Рядом с ней, кажется, сидел доктор Коровкин.
– Брунгильда, ты куда?
– На Неву, кататься на корабле! – крикнула она, теряя из виду сестру и ее спутника.
На набережной коляска остановилась у затопленного гранитного спуска, подальше от любопытствующей публики, так же возжелавшей полюбоваться на Неву. Брунгильда, кутаясь в котиковое манто, приняла руку Скрябина и сошла на тротуар. Вода поднялась достаточно высоко, и пристани казались выброшенными на набережную. Крупные снежинки стремительно летели навстречу волнам и, слившись с ними в страстном объятии, гибли. С Петропавловки прогремел пушечный залп.
– Эй! – Скрябин приветственно взмахнул рукой, и ветер подхватил его возглас и понес над вздувшейся Невой, вслед за пушечным залпом, куда-то в неведомую даль.
Они приблизились к парапету, и, прижимая к себе свою спутницу, словно опасаясь, что ее отберет у него ветер, он снова позвал разбушевавшуюся стихию.
К их удивлению, им ответили. Какой-то мужик, возившийся возле своей речной колымаги, обернулся и уставился на любопытствующую парочку из господ. Потом засмеялся, на заросшем щетиной лице, где играли блики от горевшей на баке керосиновой лампы, сверкнули белые зубы.
– Хотите покататься? Мигом домчу, куда изволите.
Он выпрямился во весь огромный рост, от его мощной фигуры веяло спокойствием и силой.
Скрябин и Брунгильда переглянулись.
– Такое бывает раз в жизни, – глаза Скрябина смеялись, лицо светилось восторгом, – это поэма экстаза. Вы не раздумали кататься на корабле? Вы боитесь?
Она протянула ему руку и первая шагнула к лодке. Поддерживаемые владельцем посудины, они спустилась на дощатый пол суденышка, сразу же ощутив могучее колебание водной стихии. Они забрались под навес, укрывающий от брызг, и поплотнее уселись на скамью. Брунгильда прижалась к плечу композитора, тот обнял ее, и оба завороженно смотрели на спорые усилия отчаливающего морехода. К ужасу и восторгу Брунгильды, кормчий, лавируя меж высоких водяных горбов, направил суденышко навстречу ветру.
Движения смельчака были так точны и уверенны, а пушистые усы ее божественного спутника так сладостно щекотали и согревали щеку, его объятия были так крепки, что она перестала бояться. Их лодка взлетала и опускалась, мокрый снег забивался и под навес, но из этой бури рождалась музыкальная тема, вобравшая в себя чередование взлетов и падений, упоительных бездн и сияющих вершин, стихии и высшего экстаза. Эта музыка звучала рядом, в кромешном мраке окружающего мира Брунгильда слышала этот напев из уст гения.
Неожиданно раздался резкий звук, неведомая сила вырвала из ее объятий божественного спутника и бросила его к кормчему. Там образовался пролом, в него хлынула вода. С ужасным треском и скрежетом борт посудины развалился, и волна увлекла за собой потерявшие опору тела.
Брунгильда завизжала, вцепилась руками в скамейку. Последнее, что она чувствовала, как ее вместе с остатками суденышка кружит и несет навстречу гибели…
Очнулась Брунгильда Николаевна Муромцева оттого, что ее не качало. Возвращающееся сознание уловило тревожные голоса. Она приоткрыла глаза: искаженные пламенем ламп, над ней склонилось несколько лиц.
– Говорю ж вам, барин, – старческий голос звучал прямо над ее ухом, – делал я обход нашего сада, проверял, все ли в порядке, да и обнаружил тело. Видел, что женское, да не мог разобрать, живое или мертвое. Руки-то вцепились в доски, совсем закоченели. Так и вынесло с остатками суденышка, как в люльке.
– Ты весь сад осмотрел? – в баритоне прибавилось жесткости. – Я не могу избавиться от ощущения, что здесь есть кто-то посторонний.
– Она и была, господин, – заверил старик, – я все кусты облазил, ничьего духу не учуял. Да кто в такую непогодь сюда увяжется? Все чисто и спокойно.
– Погоди, – прервал его властный баритон. – Девушка открывает глаза. Она в беспамятстве. Ей срочно нужна помощь. Несите ее в дом.
– Но, господин д'Ассейн, присутствие посторонних при проведении ритуала нежелательно, – недовольно заметил кто-то.
– Вы же видите, жертва наводнения ничего не понимает, не видит и не слышит, – возразил баритон. – А если мы не поможем ей, она умрет, и мы нарушим наши правила – оказание помощи больным и немощным. И она слишком красива и молода, чтобы умереть.
