Андерс Рослунд - Дитя мрака
Он покинул кладбище, еще полтора километра быстрым шагом к окну Софиахеммет, что выходит на Вальхаллавеген.
Сегодня в полдень, когда он навещал ее, состояние было стабильным.
Но теперь уже нет.
Он проглотил ком в горле и позвонил у входа в отделение интенсивной терапии.
Настоящее время
четверг, 9 января, 15:00
церковь Святой Клары
Он устал.
До вечера еще далеко, а он уже давным-давно на ногах, встал, как обычно, в четверть пятого и в половине шестого был в церкви, ведь ему хочется все успеть, у него всегда много дел до прихода первых посетителей.
Джордж сидит на стуле за последним рядом скамей, зябко ежится, подавляет зевоту. Становится холодно, батареи не справляются с обогревом огромного здания, зимой так всегда.
Она по-прежнему сидит там, одинокая, неподвижная.
Он наблюдал за ней с утра, поглядывал мимоходом или просто смотрел, сидя здесь, на стуле, и отдыхая. После дневной службы заходили двое из тех, кого он хорошо знает, обычно они сидят впереди, молятся, потом забредали какие-то пьянчужки, что-то бормотали себе под нос и снова исчезали, а в основном туристы, всегда группами, смотрели, тыкали пальцами в росписи на потолке, покупали открытки, фотографировали, хотя и не положено.
Никто не замечал ее. Никто не подходил.
Уже семь часов она сидела в середине пустого ряда, неподалеку от алтаря, все так же закутанная, вонючая.
Он не хотел пугать ее, предпринял просто последнюю попытку установить контакт.
Сделал несколько бутербродов с сыром и ветчиной, хлеб белый, какой любят дети, в один бумажный стаканчик налил кофе, в другой — красный сок. Тихо прошел между скамей, остановился в метре от нее, но последнего шага не сделал.
Она на него не смотрела. Не слышала, как он спрашивал, не проголодалась ли она, не хочет ли пить. Глядела в пол, нечесаные волосы закрывали грязное лицо.
Джордж поставил тарелку и стаканы на скамью поближе к ней — достаточно протянуть руку, чтобы поесть и попить.
Так все до сих пор и стоит, нетронутое.
Джордж обводит взглядом помещение, где работает с незапамятных времен. Он не понимает, в чем дело, ему привычны одинокие посетители, снующие туда-сюда, но здесь что-то не так, эта девочка… не нравится ему это.
Нужна помощь. Он встает, снова выходит из церкви, направляется к постройке поменьше, к Малой церкви, как ее называют. Восемнадцатый век, красивое здание из желтого кирпича, выходящее длинной стеной на Васагатан.
Если кто и в состоянии помочь, то именно она.
Он знает, что она сейчас там, с раннего утра она на улице, разговаривает с ними, встречает их где-то в городе, они доверяют ей, ведь она сама жила их жизнью, знает, каково это. Но в такую пору она обычно возвращается, сидит в своей конторе, иногда с кем-нибудь из них, чаще одна, на письменном столе раскрытые папки, возле уха телефонная трубка. Спокойный голос изо дня в день убеждает социальные службы, или приюты, или еще бог весть кого помочь вот этой конкретной женщине, вот этой конкретной девочке начать новую жизнь.
Она открывает, улыбается, как всегда, он диву дается, как у нее только хватает сил.
— Сильвия?
— Да?
— Здесь кой-кому нужна твоя помощь.
Лицо у нее худое, бледное, усталое. Жидкие волосы упрямо не хотят лежать и потому торчат в разные стороны. Но глаза. Они сверкают. Уже двенадцать лет она живет без наркотиков и семь лет работает здесь, сестрой милосердия, церковным социальным работником. Она выжила. Джордж встречал нескольких таких, как она, которые опускались на самое дно, в полное забвение, а потом вдруг поднимались, начинали сначала. Откуда в них столько силы, столько нерастраченного оптимизма, столько жизни?
Ему незачем много говорить. Он описывает девочку, весь день неподвижно сидевшую в пустоте, ужасный запах. Сильвия достает из гардероба черное пальто, шарит в корзинке на стене, пока не находит шапочку, которая делает ее лицо еще меньше. Берет его под руку, и они выходят на снег, под которым прячутся могилы и лужайки.
Прогулка на сорок секунд. Но с Сильвией — минут на двадцать.
Стоит ей только показаться, и наркоманы, что круглый год тусуются возле церкви, выползают из своих нор, как мухи, жужжат, путаются под ногами — вдруг что-нибудь получат, выклянчат. Джордж уходит, едва завидев первого из них, они раздражают его, но у Сильвии, похоже, времени для них сколько угодно. Она обнимает их, спрашивает, как они себя чувствуют, не мерзнут ли.
— Сильвия, черт возьми! Он меня кинул!
Один из самых старых, кажется, его зовут Ольссон, из тех немногих, кто сидит на тяжелом зелье с середины восьмидесятых и все еще жив.
— Сильвия, пойми, кинул он меня, сволочь!
Он стоит перед маленькой, хрупкой женщиной и неистово машет руками, умоляет, лжет, зная, что у нее, возможно, есть деньги, или талоны на питание, или что-нибудь еще, что можно мигом обменять на зелье.
Она говорит с ним, а церковный сторож, стоя поодаль на ветру, не слышит ее тихого голоса, но видит, как она обнимает Ольссона и как он отваливает с пустыми руками. Его спина исчезает внизу, на лестнице, ведущей на Клара-Вестра-Чюркугатан, но он вернется. Ольссон все забудет и попытается снова, сегодня вечером, завтра утром, сегодня ночью, как только опять увидит ее.
Джордж восхищается ею. Они доверяют ей, несмотря на то что она далеко не всегда покупается на их лесть, а может быть, как раз поэтому.
Он уже готов идти, но тут являются новые наркоманы. Он опять отходит немного в сторону, на сей раз их четверо, тот же ритуал: они требуют, клянчат, она что-то говорит им, обнимает, и они исчезают, без денег, на которые рассчитывали.
Он их жалеет. Знает, что так и должно быть, и надеется, что вправду жалеет, но не уверен. Иногда он испытывает чуть ли не презрение. Мелкие шипы недовольства колют его изнутри каждый раз, когда он осознает, что им действительно плевать на все и вся, что они лгут, клянчат, дерутся друг с другом за дозу героина, которой, может быть, хватит на вечер.
Отделавшись от последнего, Сильвия подходит к нему. Улыбается, кивает в сторону церкви. Джордж берет ее под руку, не потому, что ему это нужно, а потому, что приятно, он поступает так все семь лет, с тех пор как они начали работать вместе, и эта привычка нравится обоим. Они входят в церковь.
Девочка по-прежнему сидит на скамье.
Больше никого нет, только этот грязный ребенок, не желающий общения.
Сильвия все поняла, она уже на полпути к девочке. Без колебаний идет к тому самому ряду, заходит в проход, на мгновение останавливается. Садится, между ними тарелка с бутербродами и два бумажных стакана.
Запах ей знаком. Когда-то от нее тоже так пахло. Эта девочка живет в туннеле, дым от очага, сырость, насквозь пропитывающая всю одежду.
Сильвия не видит ее лица, мешают длинные спутанные волосы. Но она вправду молоденькая, судя по осанке, по дыханию, по упрямому, прямому взгляду.
Сильвия ждет.
Минуту. Еще минуту.
Ни звука, ни движения.
Они сидят рядом в пустой церкви и смотрят куда-то вперед, может, на алтарь, а может, на белую стену.
Как вдруг девочка едва заметно повернула голову, но от Сильвии это не укрылось.
Девочка искоса смотрит на нее.
Значит, она понимает, что рядом с ней кто-то сидит и хочет установить с нею контакт.
Сильвия поднимает тарелку, придвигается ближе.
Ни слова пока, ни малейшей попытки навязаться, только терпение и взгляд прямо перед собой.
Девочка снова поворачивает голову, поглядывает исподтишка, а Сильвия каждый раз придвигается ближе. Убирает один стакан, потом другой, сидит совсем близко, но не касается ее. Она по-прежнему не видит лица девочки, зато видит, как дрожат лежащие на коленях руки, худые, неухоженные, с побелевшими костяшками.
Такая хрупкая. Кажется, вот-вот рассыплется.
— Ей нельзя оставаться.
Голос слабый, едва внятный. Сестра милосердия не задает вопросов, не смотрит, только ждет, когда девочка повернется к ней, обдаст ее несвежим дыханием и страхом.
— Понимаешь? Ей нельзя оставаться.
Потом она отворачивается.
Молчаливая, неподвижная, глаза закрыты.
Она опять в своем мире.
Ранее
37 часов назад
Наступила ночь.
Эверт Гренс стоял перед Софиахеммет, глядя в черное зимнее небо. Стокгольм уже затих, лампы на кухнях домов по ту сторону Вальхаллавеген гасли одна за другой, оставалось только голубоватое сияние телевизоров, утешающих бесконечными сериалами.
Мороза он не замечал.
Анни лежала, подключенная к аппарату искусственного дыхания, невыносимо бледная, еще бледнее, чем прошлый раз.
В отдалении фары приближающегося такси.
Доктор — один из тех, чьих имен он не помнит, они все на одно лицо, — стоял возле дыхательного аппарата, разъяснял то, о чем Гренс уже слышал, но раньше ему говорили о возможной опасности, теперь же — о свершившемся факте, о химической и бактериальной реакции организма на попадание содержимого желудка в легкие, функция которых ослаблена.
