Георгий Брянцев - Конец Осиного гнезда
Я прислушивался. Что это означало? До передовой далеко. Десанту здесь делать нечего. Возможно, партизаны?
И вот послышался отчаянно-зловещий крик, который мог принадлежать лишь человеку, попавшему в смертельную опасность. Протяжный крик закончился стоном и оборвался. Все стихло.
Не в силах оправиться с охватившим меня волнением, я быстро прошел в свою комнату и включил приемник. Москва передавала обзор о боях под Сталинградом. Но слова диктора не доходили до моего сознания. Мысленно я был там, в лесу, где, несомненно, случилось что-то страшное. В это время кто-то неуверенными шагами торопливо прошел по коридору и остановился у моих дверей.
Я взялся за регулятор громкости и стал вертеть его. Дверь отворилась, и вошел Похитун. На лице его блуждала подленькая улыбка. Напустив на себя таинственно-заговорщический вид, он наклонился к моему уху и шепотом произнес:
- Изловили советского парашютиста... Только что. Еще свеженький, горяченький...
Он смотрел в мои глаза хитрыми белесыми глазками и хотел, видимо, определить, какое впечатление произведет его сообщение. Я неопределенно пожал плечами и ничего не сказал. Да я и не мог ничего выговорить. В груди что-то с болью перевернулось. Тревога, острая, глубокая, наполняла все мое существо. Я сделал вид, что увлечен прослушиванием обзора и прибавил громкость.
Похитун потоптался на месте и полюбопытствовал:
- Не имеете желания взглянуть на своего землячка?
Меня взорвало.
- Как это понимать? - злобно осведомился я.
Губы Похитуна растянулись в усмешке.
- Да я же шучу. Какой вы петушистый!.. Слушайте. Мешать не буду. - И он вышел из комнаты своей утиной походкой.
Я резко встал и прижал руку к сердцу. Мною овладело отчаяние.
"Криворученко! Это Криворученко! Это его крик ты слышал. Это его схватили враги!" - шептал тайный голос.
Я ощутил, как холодные росинки выступили на моем лбу.
В коридоре вновь послышались шаги, но теперь быстрые, уверенные. И едва я успел сесть на место, как вошел инструктор-радист Вальтер Раух.
- Вас требует к себе гауптман, - сказал он коротко и вышел, хлопнув дверью.
В голове у меня все перемешалось. Болезненное воображение рисовало картины одна другой чудовищнее.
"Неужели схватили Семена? - сверлила голову мысль. - Как он мог оказаться здесь? Почему с парашютом? Ведь и он, и Фирсанов, и Решетов точно знали, как и я, со слов Брызгалова, где расположено "осиное гнездо".
Взвинченный до предела, я выключил приемник и пошел к Гюбергу. На дворе я несколько раз подряд глубоко вздохнул, чтобы унять волнение. Мне надо было выбросить из головы страшные мысли, чтобы не выдать себя перед Гюбертом. Ведь я не знал, что ожидает меня там. Но в ушах моих стоял тревожный человеческий крик.
Не знаю, каких усилий стоило мне собрать себя, заглушить стук сердца, и не знаю также, насколько мне это удалось.
Я постучал в дверь гауптмана.
- Да! - отозвался Гюберт.
Я открыл дверь, переступил порог, и из моей груди чуть не вырвался вздох облегчения: это был не Криворученко. Это был совершенно незнакомый мне человек. Перед Гюбертом, прислонившись плечом к стене, стоял парень лет двадцати пяти с искаженным болью лицом. Его опутанные волосы золотистого оттенка колечками падали на мокрый лоб. Пот стекал со лба и, видимо, разъедал его светлые, с сухим блеском глаза, потому что он странно помаргивал и встряхивал головой. Руки его были связаны тонкой медной проволокой, левая - повыше локтя - забинтована. На бинте расплывалось кровавое пятно.
Боль сжала сердце: это был не Криворученко, но это был советский человек!
Вокруг его плеч болтались обрезанные парашютные лямки, а на столе лежал пистолет "ТТ".
Гюберт, холодно взглянув на меня, бросил:
- Садитесь.
Я сел. Теперь я был вполоборота к пленнику, зато лицом к лицу с Гюбертом.
- Ну? - обратился Гюберт к парашютисту.
Я повернул голову. Гимнастерка пленного взмокла, прилипла к телу.
Судорожно шевеля лопатками, он хрипло проговорил:
- Я все сказал. Ясно?
В тоне его чувствовался бесшабашный вызов смерти. Я еле сдержал себя, чтоб не вздрогнуть.
- Господин Хомяков, - сказал мне Гюберт. - Этот субъект утверждает, что родился в городе Баталпашинске, Армавирской области. Насколько мне известно, Армавирской области не существует и не существовало в составе русской федерации. А вы как считаете? Пометите мне разобраться.
Гюберт говорил бесстрастно, без интонаций. Казалось, слова срываются с его губ независимо от его желания.
"Что же мне ответить? Лгать, как лжет он, этот юноша, запутаться, навлечь на себя подозрение, поставить под угрозу провала большое дело, доверенное мне, или разоблачить его, советского человека?"
Я колебался недолго и ответил:
- Я не бывал в тех краях, но мне кажется...
Мне не дали докончить.
- Плевать я хотел на то, что вам кажется, - прервал парашютист, заставив меня вздрогнуть. - И на все плевать я хотел... Я лучше знаю, где я родился! - И он смерил меня с ног до головы взглядом, полным ненависти и презрения.
Я понимал его. Отлично понимал, преклонялся перед его мужеством.
- Все ясно... - с холодным безразличием произнес Гюберт и опросил пленного: - Вы по-немецки понимаете?
Тот как-то злорадно усмехнулся и с неплохим произношением ответил:
- Ферштее нихьтс11.
Гюберт поморщился и вновь спросил:
- По всей вероятности, вы офицер. Так?
- Да, и горжусь этим.
- Чин?
- Чины у вас, мы без них обходимся.
- Прошу прощения, - иронически заметил Гюберт. - Звание?
- Лейтенант.
- Зачем пожаловали в наши края?
- Это не ваши, а наши края. Я могу вас опросить: зачем вы сюда пожаловали?
"Молодец! - отметил я про себя. - Герой!"
Я непреодолимо хотел чем-нибудь - жестом, кивком или движением глаз ободрить смелого советского воина, но об этом нечего было и думать. Я взглянул на Гюберта. В его глазах мерцали злые огоньки, губы подрагивали. Но он невозмутимо, даже без угрозы, предупредил:
- Ничего, скажете, товарищ Проскуров.
- Закурить дайте! - неожиданно потребовал тот.
- Это дело другое, - произнес Гюберт. Он взял сигарету, раскурил ее и, подойдя к Проскурову, сунул горящим концом в рот.
Проскуров дернулся, облизал губы и сплюнул.
- Я презираю вас, слышите вы! - крикнул он в лицо Гюберту. - Презираю! Не прикасайтесь ко мне! - И он топнул ногой. - Вы способны издеваться над детьми и безоружными... Вы трус! Вы подлый трус! Развяжите мне руки, и я не посмотрю, что у вас пистолет. Я прыгну на вас и перегрызу вам горло! Я не боюсь вас!.. И не скажу вам больше ни слова!
Все это он выпалил дрожавшим от ярости голосом. Ярость была не только в голосе, но и в его глазах, в искаженном лице.
Гюберт повел плечом, отвернулся и сказал мне:
- Идите, господин Хомяков. Этого субъекта надо привести в чувство, успокоить. Тогда, я надеюсь, мы найдем общий язык.
- Попробуйте! - угрожающе проговорил Проскуров.
Я вышел подавленный. Хотелось уткнуться головой в подушку и плакать от сознания своего бессилия.
Но этим эпизодом мои испытания не кончились. Они только начались. Не прошло и получаса, как ко мне пожаловал Похитун. Без всяких предисловий он объявил:
- Гауптман распорядился поместить парашютиста Проскурова на ночь в вашей комнате. На полу. Авось он что-нибудь выболтает. Постарайтесь разговорить его. Ему сейчас притащат матрац. В коридоре всю ночь будет сидеть автоматчик. Так что ничего страшного. Устраивает такая компания?
- Не особенно, - через силу ответил я.
- Ерунда! Плюйте на все и не вешайте нос! Часы его сочтены. Утром его прикончат. Гауптман не привык цацкаться... Желаю спокойной ночи и хороших сновидений. - Похитун развязно поклонился, глупо осклабился и вышел.
"Этого еще не хватало!" - подумал я, не зная, куда себя деть и за что взяться. Мне предстояла страшная пытка.
Через короткое время солдат втащил в мою комнату набитый соломой матрац и бросил его на пол у окна. Вслед за этим комендант ввел связанного Проскурова, подвел его к матрацу и толкнул. Проскуров упал лицом вниз и страшно выругался.
Он лежал долго, молчал, тяжело вздыхая и исподлобья поглядывая на меня.
Я решил не гасить свет, разделся и лег. Я понимал игру Гюберта: он, не брезгуя ничем, хочет лишний раз проверить меня. И вот нашел удачный предлог.
Я не мог поговорить по душам с Проскуровым, а как страстно хотелось. Ведь это была его последняя ночь! Где-то там, на нашей стороне, конечно, есть у него отец, мать, может быть, братья, сестры, жена... Кто им поведает о трагической гибели сына, брата, мужа? А я был бессилен помочь. Меня, конечно, подслушивали. Раух, наверное, уже сидит у своих часов и ждет не дождется услышать мой голос.
О сне нечего было и думать. Как можно заснуть, когда чуть не рядом с тобой лежит твой товарищ, жизнь которого окончится с восходом солнца, когда ты слышишь его прерывистое дыхание, видишь его бледное лицо.
