Неле Нойхаус - Глубокие раны
Из комнаты доносился приглушенный гул возбужденных голосов, которые затихли сразу, как только садовник постучал в дверь. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Боденштайн сел с равнодушным лицом в кресло с пропыленной обивкой из парчовой ткани. Пия с любопытством оглядывала большой холл. Солнечный свет, который, пробиваясь через балюстраду на лестнице, ведущей в дом, проникал в три витражных фронтальных окна, выводя пестрые узоры на черно-белом мраморном полу. На стене висели темные портреты в золоченых рамах, а рядом — три необычных охотничьих трофея: огромная набитая голова лося, голова медведя и могучие оленьи рога. При более тщательном рассмотрении Пие бросилось в глаза, что большой дом был не особенно ухоженным. Пол обшарпан, обои поблекли. Внешний вид чучел портила паутина, на деревянном парапете лестницы отсутствовало несколько балясин. Все казалось несколько запущенным, что придавало дому некий шарм запустения, как будто время остановилось шестьдесят лет тому назад.
Неожиданно дверь, за которой исчез Моорманн, открылась, и из комнаты вышел мужчина лет сорока в костюме и галстуке. У него было недовольное лицо. При этом он вежливо кивнул Пие и Боденштайну и вышел из дома. Прошло еще минуты три, и вышли еще двое мужчин, одного из которых Пия тотчас узнала. Доктор Мануэль Розенблатт был знакомым адвокатом из Франкфурта, которого особенно часто нанимали крупные хозяйственные руководители, если попадали в затруднительное положение. В открытой двери появился Моорманн. Боденштайн поднялся.
— Фрау доктор Кальтензее просит вас, — сказал он.
— Спасибо, — ответила Пия и вслед за своим шефом вошла в просторное помещение высотой примерно метров пять, облицованное унылыми темными деревянными панелями, доходившими до потолка с гипсовой лепниной. В дальнем конце находился мраморный камин величиной с гаражные ворота, в середине стоял массивный стол из такого же темного дерева, как и облицовка стен, с десятью на первый взгляд неудобными стульями.
Вера Кальтензее сидела во главе стола, на котором располагались стопки бумаг и открытых регистраторов. Будучи бледной и явно усталой, она прекрасно владела собой.
— Фрау Кирххоф! Дорогой господин Боденштайн! Чем обязана?
Оливер проявил свою вежливость и благовоспитанность. Типичный аристократ! Осталось только поцеловать руку.
— Господин Моорманн только что сказал, что вчера у вас произошло покушение на взлом. — Его голос звучал озабоченно. — Почему вы не позвонили мне, фрау доктор Кальтензее?
— О боже, я не хотела обременять вас такими пустяками. — Вера Кальтензее слегка покачала головой. Ее голос был неуверенным. — У вас и так много дел.
— Что же случилось?
— Да ерунда. Мой сын прислал мне людей из охраны предприятия. — Она улыбнулась. — Сейчас я чувствую себя в большей безопасности.
В комнату вошел приземистый мужчина лет шестидесяти. Вера Кальтензее представила его. Это был ее второй сын Зигберт, управляющий KMF. Со своим розовым, как у свинки, лицом, отвислыми щеками и лысиной он производил впечатление дружелюбного и общительного человека, в отличие от своего брата Эларда с его аристократической худобой. Улыбаясь, он подал руку сначала Пие, затем Боденштайну, потом встал позади стула, на котором сидела его мать. Его серый костюм, белоснежная рубашка и галстук с неярким рисунком сидели безукоризненно, как только может сидеть одежда, сшитая на заказ. Казалось, что Зигберт стремится к сдержанности как в манере держать себя, так и в одежде.
— Нам не хотелось бы вас долго задерживать, — сказал Боденштайн. — Мы ищем Роберта Ватковяка. У нас есть основания предполагать, что он побывал на обоих местах преступления.
— Роберт? — Вера Кальтензее ошеломленно вытаращила глаза. — Но вы ведь не думаете, что он… имеет к этому какое-то отношение?
— Пожалуй, — признался Боденштайн. — Это только первый след. Мы хотели бы с ним поговорить. Вчера мы были в квартире, где в настоящее время проживает Ватковяк, но он сбежал от моих коллег.
— Он все еще состоит на учете в полиции здесь, в Мюленхофе, — добавила Пия.
— Я тоже не могла захлопнуть дверь перед его носом, — сказала Вера. — Я беспокоюсь о парне с тех пор, как он в первый раз появился в этом доме.
Боденштайн кивнул.
— Я знаком с перечнем его судимостей.
Зигберт ничего не сказал. Его внимательный взгляд перебегал с Оливера на Пию.
— Вы знаете, — Вера Кальтензее глубоко вздохнула, — мой покойный муж Ойген долгие годы скрывал от меня существование Роберта. Бедный мальчик вырос у своей матери в ужасных условиях бедности, пока она не допилась до смерти. Ему было уже двенадцать, когда Ойген выложил мне правду о своем внебрачном сыне. После того как я оправилась от шока, вызванного его неверностью, я настояла на том, чтобы Роберт рос у нас. Он ведь не был в этом виноват. Но, я думаю, для него это уже было поздно.
Зигберт положил руку на плечо своей матери, и она ухватилась за нее. Жест полного доверия и близости.
— Роберт был испорченным еще в детстве, — продолжила она. — Мне никогда не удавалось сблизиться с ним, хотя я действительно перепробовала все. Когда ему было четырнадцать, Роберт был впервые уличен в краже из магазина. Так он начал свою бесславную карьеру.
Фрау Кальтензее подняла глаза, в которых отражалась печаль.
— Мои дети считают, что я слишком ему покровительствовала, и он, возможно, всегда имел это в виду, когда оказывался в тюрьме. Но мне в душе всегда было очень жаль мальчишку.
— Вы считаете его способным убить человека? — спросила Пия.
Вера на какое-то время задумалась, в то время как ее сын все еще упражнялся в вежливой сдержанности и хранил молчание.
— Я хотела бы, я могла бы с полной убежденностью сказать «нет», — ответила она наконец. — Но Роберт невероятно часто нас разочаровывал. Примерно два года тому назад он был здесь в последний раз. И, как всегда, хотел денег. Тогда Зигберт в конце концов выставил его за дверь.
Пия видела, что в глазах Веры стоят слезы, но она была к этому готова и смотрела на старую женщину с трезвым интересом.
— Мы всегда давали Роберту шанс, но он ни разу его не использовал, — сказал Зигберт. Его высокий голос был своеобразным противоречием крепкой фигуре. — Он постоянно выпрашивал у матери деньги, кроме того, занимался воровством, как ворона. Мать была слишком добра, чтобы поставить его на место, но однажды мне это надоело. Я пригрозил ему заявлением в полицию за нарушение неприкосновенности жилища и потребовал, чтобы его нога не переступала порога этого дома.
— Он был знаком с господином Гольдбергом и господином Шнайдером? — поинтересовалась Пия.
— Конечно, — кивнул Зигберт Кальтензее. — Он хорошо знал обоих.
— Вы допускаете, что он мог просить у них денег?
Фрау Кальтензее скривила лицо, будто эта мысль была ей в высшей степени неприятна.
— Я знаю, что в прошлом он регулярно одалживал у них деньги, — Зигберт засмеялся, точнее, просто фыркнул без привычной веселости. — Для него действительно нет никаких преград.
— Ах, Зигберт, ты несправедлив. — Вера покачала головой. — Я упрекаю себя в том, что послушала тебя. Я бы взяла на себя ответственность, и Роберт находился бы рядом со мной. Тогда бы ему не пришли в голову эти глупые мысли.
— Мы говорили уже об этом тысячу раз, мама, — терпеливо сказал Зигберт. — Роберту сорок четыре года. Сколько бы ты еще могла покровительствовать ему? Он ведь вообще не хотел от тебя никакой помощи, ему нужны были только твои деньги.
— К каким же глупым мыслям пришел Роберт? — спросил Боденштайн, прежде чем мать и сын Кальтензее погрузились в дискуссию, которую они и без того, видимо, часто вели.
Вера натянуто улыбнулась.
— Вы ведь знаете его дела, — сказала она. — При этом Роберт по своей натуре не злой. Он просто очень доверчив и то и дело наталкивается на лживых людей.
Пия видела, как Зигберт при этих словах в безмолвном смирении поднял брови. Он думал то же, что и она. Точно такую же фразу сама Пия постоянно слышала от родственников многих преступников. Если сын, дочь, супруг или партнер становились на кривую дорожку, виноват в этом всегда был кто-то другой. Так легко было списать ответственность на чье-то негативное влияние, чтобы оправдать собственные неудачи. Вера Кальтензее не была исключением.
Боденштайн попросил ее позвонить ему, если Роберт Ватковяк даст о себе знать.
Роберт Ватковяк был в плохом настроении. Он шел по асфальтированной пешеходной дороге из Келькхайма в Фишбах, тихо ругаясь про себя и одаривая Германа Шнайдера всеми проклятьями, какие только знал. Больше всего он злился на то, что позволил этому старому подлецу обставить себя. Чеки ведь равнозначны наличным деньгам, сказал тот и с сожалением продемонстрировал ему свое пустое портмоне. Черта с два! Эти идиоты в банке устроили целую суматоху и стали названивать, наверное, фараонам. И тогда Роберт предпочел исчезнуть. Но теперь у него не было ни мобильника, ни достаточного количества бабок на автобус, и он был вынужден тащиться пешком! Полтора часа тому назад он просто сбежал, не думая о том, куда именно. Страх, который он испытал сегодняшним утром, когда фараоны появились у Мони, его отрезвил, а пеший марш на свежем воздухе придал мыслям ясности в отношении его положения: он дошел до предела. Он был голоден, хотел пить, и у него не было крыши над головой. У Курти лучше не появляться, его бабка уже множество раз поносила его и вышвыривала вон, а других друзей у Роберта больше не было.
