Блики смерти - Наталья Гриневич
Руки Шики застыли, сложенные в клюв, заледенели, будто она хотела пронзить пальцами убийцу.
— Бери, — сказал Бо.
Момо послушно поднял Шику. Пальцы скользнули в копну волос, горячая вода упала на ее лицо. Бо взялся за ноги и наклонился. Хорагай повис над Шикой, ссыпая на нее красную пыль.
Под склоном горы они нашли впадину и, расчистив снег, поставили в него Шику. Длинные волосы закрыли изувеченное лицо. Только губы алели за шторами, будто растянутые в улыбке.
Сильный удар по горе укрыл тело снегом.
Любовь осыпалась в дыры рваной робы между жизнью Момо и смертью Шики. Зубы Обако зазвенели, поднимая скорбь в закатную киноварь.
Ярость Момо скользила по тонкой линии над обнаженной щекой Бо.
— Ты говорил, ямабуси тебя порезали?
— Ударили. А потом я, наверное, сам. Снег в этих горах клыкастый. — Бо улыбнулся, и щека налилась кровью.
— У тебя косая рана, будто лезвием.
Момо напряг плечи, не спуская с Бо глаз. Он искал в нем черты отца. Того, кого никогда не видел. Кого всю жизнь любила мать.
— Если есть другие монахи, они ведь на хорагай отзовутся? — спросил Момо, зная ответ, и прыгнул.
Монах Бо защищался. Пинал по голове, брыкался, скреб руками, пытаясь отобрать хорагай. Но ярость Момо крепко схватилась за мундштук. Обрела голос.
Вдох. Легкие наполнились киноварью. Выдох.
Голоса хорагаев налетели со всех сторон, разрывая в клочья долину Обако. Боль закружилась вокруг Момо, заливая глаза, и тут же ушла в туман.
Вода с огнем. Сера со ртутью. Снег с туманом.
Лицо Бо проступило в красном тумане и тут же исчезло в пыли. Он скалился острыми зубами. Будто хотел укусить. В голове множился плач Шики, со всех сторон, будто прорастал из пепла воспоминаний.
Вдох. Выдох. Сера со ртутью. Снова. И снова. И снова.
VII
Момо потянул к статуе ладонь, полную рыбьих голов. Тонкий палец вошел в поток тусклого света и застыл, едва его коснувшись. Киноварь полилась в разбитую пагоду, ослепив Бо. Но тот бессильно глядел сквозь красный туман, сжимая хорагай. Он не моргал. Не двигался. Не ярился.
Каждую ночь Момо тащит богине глаза. В свете пагоды они горят рубинами. Он думает, что так Бэнтэн ему откликнется. Каждую ночь монах Бо считает, сколько стоит удача, которую богиня ему подарила.
Рыбьи головы нагло горят в ладони. Будто глаза призраков. Рубиновые слезы Шики. Снежная пыль пляшет вокруг Момо в кровавом свете, бьет его в темя и летит через голову, считая позвонки. На руках у него висит порванная ряса.
Бо спрятался здесь, когда жених Касуми решил его убить. Она не хотела замуж за якудзу. Якудза рассвирепел, когда Бо испортил его невесту. Монах Бо думал, что Касуми стала призраком в стенах борделя. Она мучила его, скалилась из тумана, пока любовь Бо не осыпалась в глотку Обако. Пока не распалась на ртуть и серу в разбитой пагоде. Пока не стала сутрой между жизнью Касуми и ее смертью.
Когда киноварь поползет по станам, Бэнтэн покажет Момо Шику. Он знает. Он вертит головой, высматривая ее в темных углах.
Момо шумно выдыхает, крепко зажмуривая глаза, и свет в пагоде ярится. Рыбьи глаза покрываются пленкой, будто льдом. Вдох. Киноварь стекает по стенам, будто патока, растопленная жаром.
Он снова кричит ее имя. Голос летит прочь из пагоды, поземкой уходит в клыкастую глотку Обако. Тень сошедшей лавины бьет по стенам, поднимая клубы красной пыли.
Момо хватает голову, сжимая ладони в кулаки. Рыбий сок течет между пальцев, отравляя спертый воздух гнилью, скользит по щекам Момо рубиновыми каплями.
Бэнтэн никого не выпустит, Бо теперь точно знает.
Вдох. Шумный выдох. Еще вдох — и киноварь накрывает Момо заревом. Снова. И снова. И снова.
Каждый день, читая сутру, Бо ярился и просил Бэнтэн его отпустить. Он спускался с горы, и там всегда была пагода. Бо искал братьев, поднимал хорагай к губам, но всегда был единственным монахом в Обако. Привязанным к проклятому храму восьмирукой богини войны.
День за днем, вдыхая киноварь, распавшуюся на серу и ртуть, Бо сам становился храмом. Ракушка, прижатая к монашескому рту, звенела. Глотка Обако рвалась на тысячу голосов. Туман стелился под ногами белым змеем.
Пока Момо не привел ему спасение. Монах Бо увидел Шику. Монах Бо хотел отдать ее богине и уйти с сыном, покинуть храм. Бо поставил Шику под водопад, сложил ее руки в молитву. Кимоно на Шике быстро промокло. Она упала под тяжестью шелка, укрылась цветами ликорисов, вышитыми на спине, и застыла.
Монах Бо подошел к ней, и, когда коснулся, Шика ударила. Лезвие танто ударило кэса, прошлось по диагонали снизу вверх. Бо еле увернулся. Ответный удар откинул Шику в стену грота.
Ярость загорелась в сердце монаха. Последнее дыхание собралось в улыбку, и даже лезвие танто не смогло ее стереть. Когда глаза Шики налились рубинами, Бо увидел в них себя.
Когда он давил на ее лицо пальцами, он рычал.
Снизу туда, где монах Бо спрятал сына, поднимались тысячи голосов, он знал. Ни Шика, ни Момо даже не дернулись, когда над их головами закрылись тяжелые крышки.
— Ночью придут ямабуси. Чужаков здесь принято убивать. — Касуми научила Момо верить в сказки.
Касуми хотела убить Бо.
Вдох. Шумный выдох. Вдох.
Момо еще не знает, что останется тут навсегда. Удача Бэнтэн стоит дорого.
— Мо-мо-та-ро! — голос Бо рассыпается на четыре слога, срывается на плач.
Дверь пагоды скрипит. Бэнтэн гонит монаха Бо прочь.
— Мо-мо-та-ро! — голос царапает захлопнутую дверь.
Момо шумно дышит уже где-то там. Киноварь падает с черного неба, накрывая Бо с головой. Вдох. Шумный выдох. Еще вдох — и киноварь накрывает Момо заревом. Снова. И снова. И снова.
Красный туман сбивается вокруг восьмирукой богини. Момо шумно вдыхает. Снова. И снова. И снова, пока из тумана, наконец, не проступает ее плач. Шика мокрая сверху донизу. Капли катятся по ее шее, западая в разрез алого шелка. В глазах тает рубиновый лед.
Момо касается ее, увязая в киновари. Момо дышит на нее. Пальцы считают складки на кимоно, топят лед на щеках. Он тянет Шику к себе, но пальцы проходят сквозь.
Кожа под растрепанными волосами покрывается мертвой синевой. Шика улыбается во весь клыкастый рот.
Рыбьи глаза как два яростных рубина, потухших в мутной пленке. Восемь рук примеряют к Момо оружие.
Вдох. Шумный выдох.
Шика всегда выбирает одно и то же.
Рычание трясет стены
