Наталия Костина-Кассанелли - Яд желаний
— Вы к кому? — неприветливо спросили ее из-за калитки.
— Я к Людмиле Сегенчук. Из милиции. Я звонила, — напомнила она.
— Удостоверение покажите.
Открывшая ей женщина долго изучала документ, видимо сверяя фото на нем с предъявительницей, и наконец разрешила:
— Проходите…
Катя опасливо протиснулась бочком, памятуя о «злой собаке», но та даже и не шевельнулась.
— Обувь снимайте…
В доме царила такая же чистота, как и во дворе. Катя покорно сунула ноги в предложенные тапки и поплелась за хозяйкой. Та привела ее в кухню.
— А вы…
— Мария Михайловна, — представилась хозяйка. — Вы насчет этого… убийства?
— В общем-то, да, — согласилась Катя.
— Жена режиссерская ее и убила, — сообщила ей женщина.
— Вам дочь об этом рассказывала? — осведомилась Катя.
— Да тут и рассказывать нечего, — отмахнулась хозяйка. — Ну кто еще мог любовницу убить? Кому это нужно? Вам не нужно, мне тоже. А жена терпела, терпела да и отравила эту тварь.
— А если нет? — предположила Катя.
Женщина немного подумала, наморщив лоб, и сделала вывод:
— Ну, тогда сам Савицкий. Больше некому. Если не жена, то он.
— А вы его знаете? — с интересом спросила Катя.
— Видела, — кратко ответила женщина. — Не понравился.
— А жену его?
— Тоже видела. Не понравилась.
Катя подумала, что и о ней у собеседницы уже сложилось мнение: «Видела. Не понравилась». Однако она ошиблась.
— Хотите чаю? — вдруг спросила ее хозяйка. — Вы ж к Людмилке приехали, а она в поликлинику пошла, на прогревание. Связки застудила. Боюсь, не скоро придет, только вышла. Поликлиника у нас не здесь, аж в Покотиловке. Или вы чаю не хотите?
— Хочу, — поспешила заверить ее Катя, исподтишка разглядывая собеседницу. На первый взгляд, той было уже за пятьдесят. Лицо, фигура — все, как говорится, стандартное. И одежда стандартная для жительницы поселка, занятой домашним хозяйством: джинсовые бриджи и футболка.
Кухня тоже была донельзя вылизанная, чистенькая. Так же, как и во дворе, Катя не увидела здесь ничего лишнего — ни грязной посуды, ни чашки, стоящей не на своем месте.
— Мы с мужем так радовались, когда у Людмилы голос оказался. — Хозяйка, закончив приготовления к чаепитию, отодвинула табурет и уселась напротив. — Она, Людочка наша, сначала на фортепьяно училась…
— Извините, вы ее мать? — поинтересовалась Катя.
— Если честно, то тетка, — пояснила женщина, выключая чайник и заливая два заварочных пакетика кипятком. — Матери у нее нет, она сирота… была. А кто отец, до сих пор не знаю. И в метрике его не было. Да и не надо его нам! Мы все документы потом переделали, так что она теперь наша доченька. Ее бабка в детстве воспитывала, — пояснила Мария Михайловна, пододвигая поближе к Кате сахарницу. — А когда та умерла, мы Людмилку сразу к себе забрали. Да мы и раньше предлагали, но бабка ни в какую… хотя и тяжело ей было ребенка поднимать. А у нас с мужем детей нет. Мы ей так радовались, так радовались… Совсем родное дитё оказалось! А потом у нее голос обнаружили. Она и училище, и консерваторию кончила, наша умница. Ее в театр распределили. Но я думаю, лучше б она учительницей в поселке осталась. — Мария Михайловна покачала головой. — Все спокойней было бы!
— А что, театр вам не нравится?
— Видела. Гадючник. Ни покоя, ни радости. Печенья хотите?
Время было уже к обеду, и Катя проголодалась.
— Если можно…
— А может, вы голодная?
Отношение женщины к пришедшей мгновенно переменилось — она стала, что называется, метать на стол. Из холодильника появились котлеты, холодец, хозяйка споро нарезала салат. Пискнула микроволновка, и перед Катей поставили дымящуюся тарелку с пловом.
— Ешьте, ешьте, — приободрила растерявшуюся перед таким изобилием Катю тетка Сегенчук. — Я целыми днями дома, от скуки наготовлю всего — а Людмилка придет из театра и не ест ничего. Фигуру бережет. Говорит, у нее склонность к полноте. Ну и что? И у меня склонность, и у мужа, и даже у Мухтара нашего вон склонность… поест и спит целыми днями. Против природы, что ли, переть надо? Придумает тоже — склонность! Вообще-то, она у нас девушка с фантазиями! Ну, натура артистическая, что поделаешь… Котлетку берите, пробуйте, из домашней свинины. А бывает, и пугает нас даже! Мы-то люди простые, я всю жизнь бухгалтером проработала, а муж по строительной части. Хорошие котлетки? То-то! — удовлетворенно сказала хозяйка. — Да, так захожу недавно к ней в комнату, а она сидит и пишет в тетрадке. Пишет и слезами заливается. Я к ней — Людок, случилось что? А она — нет, ничего. А слезы так и льются! И тетрадку эту за спину прячет. Из комнаты меня выпроводила, потом сама успокоилась, вышла. Я как бы между прочим спрашиваю, что это ты там писала, расстроилась? А она говорит — ничего. Роман хочу написать. О театре. О театре ее только романы и писать. Теперь боюсь за нее, после случая этого… Она ж у нас талантливая! Поет как, заслушаешься! А теперь еще и литературу пишет… А я боюсь. Отравилась эта их Кулиш или отравили ее — не знаю, а только Людмилка последнее время сама не своя. Бояться стала. Я же вижу, я ее так чувствую — лучше родной матери… да она мне и есть родная. И я ей. Вот и сижу, жду ее с репетиций, переживаю. А мужу ничего не говорю… И вы не говорите, не дай бог!
Катя кивнула, соглашаясь:
— Не волнуйтесь. У нас разговор, так сказать, совершенно приватный…
— Это правильно. А то он у нас человек решительный. Запретит ей на работу ходить — и все. Одна она у нас. Дом, машина, все, что в доме, — все для нее наживали, все ей достанется. Вот мечтаю — вышла бы замуж, родила, жила бы с мужем и с нами. Дом-то какой, считай двести метров площади, всем места хватит. И место учительницы в музыкальной школе здесь, рядом, было, так нет, уперлась. Театр! Голос, конечно, у Людочки-то нашей замечательный — поет как соловей. Вы слышали?
Катя неопределенно покачала головой. Рот у нее был занят. Готовить хозяйка умела, это точно.
— Котлетку еще берите. Это я их такими маленькими делаю по старой привычке. Всю жизнь люблю все мелкое — пирожки, котлетки… Пельмени такие мелкие леплю — хоть на выставку! Ешьте, не стесняйтесь.
— А вы? — запоздало озаботилась Катя, откусывая от котлетки.
— А мы с Людочкой как раз отобедали, она в поликлинику, а тут и вы пришли. Холодчика давайте я вам положу. Давно в милиции работаете?
— Давно уже.
— После института или как?
— Юридический закончила. С красным дипломом, — зачем-то сообщила Катя, как будто на работу в милицию брали исключительно с красным дипломом.
— Лучше бы юрисконсультом на фирму пошли. В милиции — один гадючник. Видела. — Хозяйка сокрушенно покачала головой.
— А где не гадючник, Марья Михайловна? — задушевно спросила Катя, подчищая с тарелки остатки еды.
— Ваша правда. А все-таки я так скажу: что театр, что милиция — один гадючник. Поедом друг друга едят. Что, не так, скажете?
— Спасибо, обед был очень вкусный, — поблагодарила Катя хозяйку.
— Правда? — расцвела та. — А чай как же? Простыл уже.
— Ничего, — успокоила ее Катя, — жарко, а в жару я больше холодный люблю.
Тетка певицы прибрала в холодильник котлеты и холодец и, пока Катя допивала чай, споро вымыла грязную посуду. Кухня вернулась к первозданной чистоте, и хозяйка удовлетворенно смахнула со стола какие-то невидимые глазу крошки.
— А вон и Людмила, — обрадовала она гостью. — Быстро обернулась, наверное, на маршрутке подъехала. Побеседуйте теперь спокойно, что ж на голодный желудок разговоры разговаривать… А я в сад пойду.
Обратной электрички пришлось ждать довольно долго. Катя сидела под станционным навесом и анализировала свои впечатления. В отличие от своей тетки, Людмила Сегенчук произвела на старлея Скрипковскую не самое лучшее впечатление. Девушка отмалчивалась, прятала глаза, на вопросы прямо не отвечала, и Кате показалось, что Людмила Сегенчук явно что-то скрывает.
* * *— Слушай, Игорек, я тебе интресную мысль скажу: отравление — это типично женское преступление.
— Да?.. — Лысенко оторвался от каких-то своих дум и рассеянно посмотрел на Бурсевича, бесшумно возникшего на пороге его кабинета. — Ты что, Боря, пришел мне сообщить об этом эпохальном открытии?
— Я пришел пару ложек кофе попросить. Или чаю пакетик. Что есть, то и давай. Если не жалко.
— Все есть. — Капитан гостеприимно распахнул дверцу стола.
— Тогда давай два чая и кофе отсыпь сюда. — Бурсевич протянул припасенную банку.
— И сахар давать?
— Давай и сахар! — обрадовался Бурсевич.
— Совести у тебя, Боря, нет, — прокомментировал хозяин кабинета, отсыпая требуемое.
— Так ее никогда и не было. Зачем она мне? — удивился пришедший. — Вот ты все голову ломаешь насчет этого театрального отравления, а я тебе, Игорек, так скажу…
