Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха
— Не умею говорить комплименты, Леонид Фомич, но вы удивительный человек. Каждый раз открываете новые горизонты. А что, если… Что, если, не умствуя, составить книгу в виде открытого письма западному другу? Эдакое прямое, честное обращение к единомышленникам. Такого еще никто не делал. Это может дать совершенно неожиданный результат. Это…
— Неожиданных результатов не надо, — поумерил мой пыл Оболдуев. — Ладно, ступай, Витя, работай. Но больше не показывай такую чепуху… Погоди–ка, — окликнул, когда я уже был у дверей. — Вернись–ка!
Я повиновался, неся на лице выражение абсолютного внимания. В армии это называется — пожирать глазами.
— Вечером за тобой заедут, поприсутствуешь на допросе одного человечка.
— На допросе?
— Ты писатель, верно? Значит, психолог. Понаблюдаешь за ним. Человечек задолжал мне большие деньги, а строит из себя невменяемого. Вот и определишь, симулирует или нет.
— Леонид Фомич…
— Кстати, — он поднял руку, — мне понравилось, как ты управился на телевидении. Молодец. Ну а как тебе понравилась Буркина? Не обманула ожиданий?
По его кривой усмешке можно было догадаться, что он удосужился просмотреть видеозапись наших с Аринушкой развлечений.
— Леонид Фомич, я ведь не отказываюсь выполнять ваши поручения, но какие–то они… не совсем адекватные, что ли. Сперва Сулейман–паша, внезапно скончавшийся. Потом эта нимфоманка… Не улавливаю, почему я…
— Тебе, Витя, и не нужно ничего улавливать.
— Простите, Леонид Фомич, но, кажется, в нашем договоре… Я не подписывался на противоправные действия.
Реакция на мою дерзость была на удивление мягкой. Правда, Оболдуева немного перекосило, шевельнулся мох в ушах, похожих на два лопуха, в тусклых, навыкате глазах на мгновение вспыхнул нехороший огонек, но ответил он без раздражения:
— Позволь мне, дорогуша, самому решать, как использовать тех, кому плачу. Или тебя не устраивает сумма?
— Вполне устраивает, спасибо. Но…
— Ступай, Витя, ступай. Ты и так отнял массу времени неизвестно на что…
Лиза ждала в каминном зале, где мы обычно занимались. Накануне я дал ей задание — написать заметку о романе Толстого «Война и мир». Хотел прояснить непонятный момент: Лиза была грамотной, даже сверхграмотной девушкой, без затруднений, блестяще справлялась с экзаменационным вузовским диктантом, но стоило ей чуть- чуть разволноваться, как она начинала делать одну за другой самые нелепые ошибки. Штука в том, что за мной водился тот же самый недостаток: увлекшись текстом, возникающим из–под пальцев, я пропускал слова, ставил как попало знаки препинания и в слове «корова» путал гласные. Значило ли это, что у нас родственные души, вот что я хотел узнать. В том, что я хотел обладать ею, как никакой другой женщиной прежде, у меня сомнений не было. К этому понятному мужскому чувству, сопровождаемому гипертоническим звоном в ушах, на сей раз примешивались страх и… благоговение, иначе не скажешь. Благоговение, страх и похоть — совместимо ли это? Могу засвидетельствовать: вполне.
В лаконичном, на четыре странички, Лизином эссе меня поразила одна мысль: «Человеческую жизнь, — написала она, — можно, наверное, сравнить с чертовым колесом: в ней все постоянно повторяется, только на разных уровнях. Лев Толстой, описывая любовь князя Андрея…»
Лиза сидела в низком кожаном кресле. На ней было короткое летнее платьице персикового цвета, длинные стройные ноги упирались в каминную решетку. На худеньком личике застыла обычная холодноватая полуулыбка. Ее волнение выдавали лишь плотно сцепленные пальцы рук.
— Да, — сказал я, — очень хорошо. Есть предмет для размышлений. Посмотри сама. Первые две странички чистые, а дальше… Вот, вот, вот… А это что? Лизетта! Как пишется «восприятие» (у нее было написано «васприетие»)?
Ее щеки словно окрасились солнечным лучом.
— Ты вычитывала собственный текст?
— Да, — едва слышно.
— И ничего не заметила?
— Не надо со мной так, Виктор Николаевич.
— Как?
— Как будто я дефективная.
— О-о, нет. Скорее я дефективный, раз впутался в такую аферу.
Лиза была не из тех, кому надо что–то разжевывать, и резкие переходы ее не смущали.
— Вы предубеждены в отношении папы, как и многие другие, — заметила она с укоризной. — Когда–нибудь вы поймете, как заблуждались. Если бы у меня был ваш талант, Виктор Николаевич, я написала бы о нем десять книг, а не одну.
— Не сомневаюсь. Тогда прочти вот это, — я протянул ей забракованные олигархом три листочка. Лиза читала внимательно, но на второй странице сдавленно хихикнула, потом рассмеялась звонким, ликующим смехом. Смутилась и прижала ладошку к губам.
— Извините, Виктор Николаевич, но очень смешно. А папа что сказал?
— Примерно то же самое, — буркнул я. — И что здесь смешного?
— Но вы же это понарошку написали, да?
— Почему понарошку? Нормальное предисловие. Не понимаю, что тебя так развеселило. Правда, есть девушки, палец покажи — со смеху помрут. Ты вроде не такая.
Лиза покраснела еще пуще.
— Не хотела вас обидеть, Виктор Николаевич, но… Наверное, не сумею объяснить… Я где–то читала или слышала, что дурака в глаза хвалят. И тут получается что–то похожее. Папа великий труженик, а не чудо–юдо морское. Представляю, меня кто–нибудь сравнил бы с Жанной д’Арк или Ахматовой. Я сразу поняла бы — издевается.
— Вопрос не в том, с кем сравнивают, а насколько искренне. Для меня твой отец — пример бескорыстного служения отечеству, как можно иронизировать?.. Ладно, проехали. Давай вернемся к твоим ошибкам. Если учесть, что ты, в принципе, грамотная девушка и вполне способна их не делать, — это настораживающий симптом. Твои грамматические ляпы, на мой взгляд, — следствие разбалансированной психики. (Я не упомянул, что то же самое могу отнести к себе.) Может быть, тебе вообще нужен не учитель русского языка, а хороший психиатр.
— Думаете, я чокнутая?
— Не больше, чем каждый из нас. Но у тебя переходный период, когда многие элементарнейшие житейские проблемы кажутся неразрешимыми. Будем откровенны, Лиза, жить, как ты живешь, не совсем нормально для девушки. Согласна?
— Допустим. И чем тут поможет психиатр?
— Добрым советом, участием. Возможно, лекарственными препаратами.
— У вас уже не осталось житейских проблем, Виктор Николаевич? Вы со всеми с ними справились?
— С житейскими проблемами справиться нельзя, они преследуют до последнего часа. Но можно переменить свое отношение к ним. Давай попробуем разобраться. На сегодняшний день что тебя мучает больше всего? Неволя? Отношения с молодой мачехой?
— С этой прекрасной дамой, Виктор Николаевич, у вас тоже, кажется, отношения складываются не совсем так, как вам хотелось бы?
Лиза выпалила эту фразу скороговоркой, глядя мне прямо в глаза, и я с удивлением обнаружил, что между нами, по всей видимости, затеялась маленькая война, обыкновенно вспыхивающая перед тем, как мужчина и женщина лягут в постель, а потом либо затухающая, либо приводящая к неизбежной разлуке. Очутившись на этой опасной черте, я испытал приступ животного страха.
— Лиза, — сказал я как можно мягче. — Как тебе не стыдно?
— Мне? — Изумление было не наигранным. — Скорее вам должно быть стыдно, Виктор Николаевич. Разве вы не видите, кто она такая?
— Лиза, опомнись, ты говоришь о законной супруге своего отца.
— Отец тут ни при чем. Для него все женщины на одно лицо. Он берет первую, какая подвернется под руку, а когда она ему надоест, меняет на другую, обычно равноценную. Женщины не задевают его души. Вы совсем другой, Виктор Николаевич, вы — художник. Такая женщина, как Иза, способна причинить вам большое зло.
— Вон оно что… А я было подумал, ты заботишься о моей нравственности. Лиза, ты как–то странно смотришь на меня. У меня что–нибудь на лбу?
Ее глаза затуманились, с ужасом я увидел, как она приближается ко мне, соскальзывает с кресла, по–прежнему упираясь ногами в каминную решетку.
— Виктор Николаевич, — выдохнула, словно ветерок по траве прошелестел, — вам ведь хочется меня поцеловать?
— Допустим, — сказал я, сохраняя присутствие духа. — Что же из этого следует?
— Почему не решаетесь?
К чему–то подобному я был готов уже несколько дней, но надеялся, что ситуация под контролем и уж, во всяком случае, инициатива принадлежит мне. Оказалось, ошибся.
— Тому есть много причин, Лиза, но думаю, и так все понятно. Эти игрушки не для нас.
— Ах, игрушки? Тогда я сделаю это сама.
И сделала. Обвила мою шею руками и приникла к моему рту. Ее поцелуй был искушеннее, чем я ожидал. В открытых глазах мерцало сумрачное любопытство. Я вел себя с достоинством и, как герой под пыткой, даже не разжал губ. Только в голове что–то жалобно скрипнуло. Лиза резко отстранилась, и я вынужден был поддержать ее за талию.
