Михаил Литов - Первенец
Он не подавал признаков жизни, тьма, исходящая от него, была гуще ночи. Он вовсе не прятал в темноте свои тайны, а сам был мраком, и я не без страха подумал о том, с какой легкостью может этот мрак накрыть меня. И мысль, что я нужен чудовищу живым, а не мертвым, показалась мне утешительной.
Искать на этажах было лишено какого-либо смысла. Я решил сразу спускаться в подвал. Вскоре я стоял перед дверью, дальше порога которой в прошлый раз идти так и не решился. Сердце как взбесившееся колотилось в груди. Я постоял какое-то время на месте, надеясь унять его неистовство. Одновременно я прислушивался, радуясь своей чуткости как некой баснословной удаче, посланной мне судьбой. Из-за двери не доносилось ни звука. И так всегда: я не вижу и не слышу его, а он видит и слышит меня. Он чует меня.
Наконец я счел, что можно двигаться дальше, что там, внутри, все спокойно, а беспокойство сердца уже более или менее улеглось и больше не мешает мне действовать. Я поднес крошечное пламя зажигалки к тряпичному кокону, увенчивавшему один из концов врученной мне Фенечной Александровной палки. Факел вспыхнул, огонь восторжествовал и пустился в пляс, танцуя ровно и изящно. Подвижный свет озарил мое местонахождение. Дверь и ступени. Все выглядело очень мрачно. Я толкнул дверь, переступил порог и стал спускаться вниз.
Возможно, ко мне вернулась зрелость, я больше не чувствовал себя небывалым молодцом, героем и богатырем. Правда, то, что я сейчас делал, никоим образом не связывало меня с миром, где имеют значение возраст человека и нормы поведения, где жили Агата и Фенечка Александровна и где каждый вынужден подчиняться одним и тем же физическим законам. Не только не связывало, но и отторгало меня от этого мира, и я не знаю, откуда и как возникла такая моя отрешенность и абстрактность. Может быть, причиной тут было то, что делал я все это исключительно для себя одного, ведь никто не посылал меня на этот подвиг и никто не искал спасения от монстра, как приходилось искать мне. А может быть, мое делание было лишь видимостью, прикрывавшей совсем другие дела, совершаемые мной или от моего имени, и только неодолимая внутренняя слепота мешала мне разглядеть правду.
Так или иначе, я внезапно осознал себя человеком без возраста, без имени, человеком, растерявшим все связи, какие когда-либо имел, и утратившим всякое представление о том, как живут в мире, который я покинул. Следовательно, и цели никакой у меня не было. Но я продолжал идти вперед. Можно сказать, что упорство двигало мной. Но так ли это? Несомненно, что мной двигала воля. Но была эта воля моей? Или она внедрялась в меня извне? Может быть, я понадобился теперь здесь, как некогда оказывался нужен в разных вымышленных деревнях призракам, надевавшим маски моих родичей, моих друзей и врагов?
Миновав глухую серую стену, я свернул за угол и увидел перед собой длинный, теряющийся в темноте коридор, разделенный на небольшие отсеки. Я прошел его, освещая факелом, и не нашел ничего подозрительного.
Я находился словно в безвоздушном пространстве. Наконец именно это показалось мне подозрительным. Ведь в прошлый раз я явственно чувствовал запах, и этот запах выдавал чье-то присутствие, и он отпугнул меня. А нынче я продвигался словно среди образцовой стерильности, в славном местечке, где ничто не наводит на тревожные размышления, не заставляет насторожиться ни шорохом, ни шелестом каким-нибудь невидимым в темноте, ни похожим на дуновение прикосновением к затылку.
Я остановился, прислушиваясь. И тотчас мне в нос шибанула вонь - такая бывает на морском берегу от выброшенной на песок прибоем или рыбаками, гниющей рыбы. Этот запах настигает того, кто устает жить возле моря или вдруг некстати перестает сознавать его близость. Он обрушивается плотной волной, одурманивает голову, пронизывает до костей, а потом преследует в краях, где о море знают лишь понаслышке и оно представляется разве что доисторической разнузданной стихией, откуда вышла страшная жизнь первых обитателей Земли.
Теперь я не был один в неизвестности. Возник и шелест, как если бы его вызвала к жизни тоска моего одиночества. Волна наехала на песок и отъехала, балуя кудряшками пены. Замок, выстроенный на берегу из песка детскими руками, рассыпался с едва уловимым шорохом. Я ткнул факелом в одну сторону и в другую. Во все стороны света. Мой испуг был детским, как и предшествующее ему возведение замка, и я прятался за факелом, как за самым надежным из возможных щитов. Я находился в довольно просторном помещении. Нигде в этом подвале не было ничего, напоминающего о деятельности человека, кроме, разумеется, самого подвала.
Я крикнул: эй! Зачем я провел этот звуковой эксперимент? Непонятно. Хотел привлечь внимание друзей и врагов, противников и союзников? Эхо моего выкрика долго, с жесткой и страстной силой носилось по пустым помещениям. Я повторил опыт, и снова никто, кроме эха, не откликнулся. Я поворачивал свой сияющий щит в разные стороны. Плясали языки пламени, и высокие сырые стены окружали меня.
Наконец я увидел то, что искал. Где-то капнула вода. Существо устремилось на этот звук. Оно вышло из воды и пришло ко мне, не обремененному памятью о ленности морской глади и ужасе океанских бурь, а теперь торопилось исчезнуть в пучине, дарующей половину невесомости.
Свет факела выхватил из темноты движущееся тело. Оно было похоже на ленту с одинаково острыми концами и утолщением посередине. Встав на один из концов, лента легко и плавно скользила, диагональю наклоняясь вперед. Все это тело, исполненное влажной блестящей черноты, пронизывала странная, возможно лишь кажущаяся прозрачность, - так же прозрачна и вместе с тем непроглядна ночь. Тело переливалось, изгибалось, виляло, не делая при этом ни одного лишнего движения.
Не исключено, что оно скользило на голове, хотя с равным успехом головой могло быть и то, что оказалось сверху. Трудно сказать, где у этого гада помещался разум, но он демонстрировал его уже тем, что улепетывал от меня. Он поступал весьма благоразумно, ибо я впал в ярость и не видел в нем ничего, что могло бы этой ярости достойно противостоять. Монстр, даже когда он вытягивался во всю длину, не превосходил меня ни ростом, ни общими габаритами. Я полагал, что мне не составит большого труда справиться с ним. Он умел напускать чары, но вряд ли располагал необходимой для физического сопротивления силой.
Уверовав в близкую победу, я бросился за ним, размахивая факелом. Он проскользнул в какой-то узкий проход, и я последовал за ним. Мы очутились в тесной каморке с низким потолком. На полу лежала квадратная решетка, а под ней плескалась и блестела вода. Мой вертлявый незнакомец замешкался, протискиваясь между прутьями. На миг он раскрылся, как бы повернувшись ко мне другой плоскостью, и оказался гораздо шире, чем я предполагал. В том месте, где его туловище утолщалось, вспыхнул и установился ровным мерцанием продолговатой формы глаз с едва очерченным зрачком.
Он смотрел пристально и ярко, но без силы, которая могла бы меня парализовать. Я ткнул факелом в этот глаз. Раздалось шипение угасающего в водянистой массе огня, которому вторил тоненький писк ошалевшего от боли существа. Мы погрузились в темноту. Вдруг на мои плечи шлепнулось что-то мокрое и липкое.
Я попытался вырваться из этих отвратительных объятий, но они еще крепче стеснили меня, оторвали от пола, повлекли вперед, втягивая и заворачивая во что-то мягкое, плавное и холодное. Происходила борьба, но я в ней уже не участвовал. До меня внезапно дошло, что мы протискиваемся между прутьями решетки. Но как это могло происходить со мной, обладателем твердых костей, вовсе не приспособленных для проникновения в столь узкие щели?
Среди черной прозрачности я каким-то образом увидел мелкую рябь воды. Она приближалась. Мы упали в нее, и ей, казалось, не будет конца. Я уже не улавливал никаких запахов, перестал различать тепло и холод. Мягкая и неподатливая чернота все теснее и гуще обнимала меня, сжимала, растекалась по мне, подчиняясь формам моего тела и одновременно уничтожая всякую форму. Свет, излучаемый не иначе как жаждой жизни, померк в моих глазах.
***
Не сомневаюсь, что продолжительное время находился в обмороке, который правильнее было бы назвать отсутствием существования. Когда сознание вернулось ко мне, я обнаружил себя в темноте, в мягкой и теплой безысходности. Это значит, что оттуда не было выхода. Вернувшееся ко мне сознание не имело ни разума, ни памяти. Я просто лежал в теплой темноте, не чувствуя собственного тела. И у меня не было никаких забот.
Но вскоре я сообразил, что если это место не позволяло мне двигаться, то само оно каким-то наружным образом все же передвигается. Так человек неподвижно лежит в могиле, но в то же время продолжает вместе с землей вращаться вокруг солнца. Однако я лежал вовсе не в могиле. Моим местом стало чрево моей жены Агаты. Это открытие несказанно удивило меня, и удивление наладило усиленную работу сознания, пробудило разум и память. Судя по всему, я стал расти не по дням, а по часам.
