Сэм Льювеллин - Прилив
Я был потрясен и ощущал торжественность, которая, в свою очередь, вела к унынию. Дело в том, что дядя Джеймс завещал сотворить приводящий в замешательство ритуал своих похорон, поручив мне в нем ведущую роль.
Родственники толпились в деревенском доме, шепчась о происках нечистого: это ж надо, два брата скончались чуть ли не одновременно. Мне казалось, что я задыхаюсь. Виски было выпито, торжественные речи — произнесены. Похороны назначили на вторник.
Во вторник утром в дом явился печальный поверенный из Уиклоу. Я сидел в столовой и слышал, как он сообщил моей матери, что отец оставил мне десять тысяч фунтов «в мое непосредственное пользование», с тем, чтобы никто из членов семьи не советовал мне, как их потратить.
Матери он завещал дом в Картхистоуне и рукопись книги «Наследники Гранье», «которая, — писал отец, — обеспечит ее старость».
Камин был пуст. Пепел уже перекочевал в мусорное ведро. Да и книга, несомненно, была весьма скверной.
Мать выглядела желтовато-бледной, как старая слоновая кость.
— А остальные деньги? — спросила она.
Поверенный кашлянул.
— Остальных денег всего триста один фунт, — сообщил он.
Наступила долгая гнетущая тишина. После чего мать посмотрела на меня сверху вниз и сказала, словно в том была моя вина:
— Я снимаю с себя всякую ответственность за тебя. Уходи в большой дом. Одному Богу известно: два тирана скончались. Я больше не потерплю здесь таковых.
Я ушел. И слонялся по Картхистоун-стрит. У протестантской церкви была толчея, которую «Дунгарван лидер» обычно определял как «представительную публику и огромное стечение народа». Похоже, я лишился семьи. Мне было пятнадцать, и я ненавидел все семьи.
Зазвонил церковный колокол. Толпа зашевелилась в ожидании. Я пробрался через нее вперед, где черный автомобиль, урча, привез кузин в покойницкую. Мы вошли в церковь. Дервла была там, во всем черном, она не обратила на меня никакого внимания. Мы прошли к передним скамьям. Они стояли поперек, сиденьями друг к другу, расставленные так предшествующими поколениями Сэвиджей, жаждавших проникнуться религиозностью. Моя мать отводила от меня свои побелевшие от завистливой ярости глаза. Я хотел сказать ей что-нибудь, но понимал: она не станет слушать.
В дальней стороне церкви, в южном ее трансепте[15], за гробом была открыта черная дверь. Священник забормотал молитву. Дверь вела в склеп Сэвиджей.
Вереница молитв, и вот уже носильщики подняли гроб и понесли его в склеп. За ним следовала семья и секретарь Мерфи. Он нес черный саквояж того типа, что используют старомодные доктора.
Носильщики поставили гроб на уступ. Мерфи вытащил из черного саквояжа виски Джеймсона. Он содрал фольгу и поставил бутылку возле гроба, а рядом с ней — стакан, в котором находился ключ с биркой. На ней было начертано: «Склеп».
Дядя Джеймс страшился возможности быть похороненным заживо.
Что-то происходило со мной. Словно бы голова моя наполнилась чем-то, что поднималось и плыло через мрачную гнетущую толпу, через сгнившие гробы, через весь этот чертовски глупый фарс, которым был и сам дядя Джеймс — глава чертовски глупого фарса рода Сэвиджей. Для них существовал лишь один способ приобрести известность.
Я засмеялся.
Хохот разнесся по склепу, словно стайка попугаев. Слезы хлынули из моих глаз. Стояла зловещая тишина и от этого было еще смешнее.
Пошатываясь и оглушительно хохоча, я вышел в церковь, прошел вдоль нефа, сквозь запах скверно высушенных церковных похоронных принадлежностей. Сел на чей-то велосипед, стоявший возле «Круискин Лаун». Мне пришлось еще переменить несколько автобусов и пересесть на поезд, чтобы добраться до поверенного в Уиклоу. Там я вступил во владение тремя тысячами фунтов в банкнотах, а чек на остальные семь тысяч выслал матери. Потом сел на корабль, отправляющийся в Вест-Индию.
Мне было пятнадцать, я все оставил в прошлом и не собирался когда-либо позволить кому-нибудь вновь сделать меня жалким бедняком.
* * *Меня разбудил телефон. За окном гудела набережная, а свет, что наполнял комнату после обеда, казался более приятным, нежели после завтрака.
Я соскочил с кровати и схватил трубку. Во рту было мерзко. В трубке спросили:
— Кто это?
Голос мужской. Официальный.
Я назвал себя.
— Полиция, — представился он.
— Что?!
— Я посылаю к вам сотрудника, — сообщил голос. — Никуда не отлучайтесь.
— А, — протянул я.
На том конце провода повесили трубку.
Я забрался под душ. Боль не утихала. Синяки на моем лице спали, но не настолько, чтобы стало возможным побриться. Я отыскал чистое белье и раздобыл чашку кофе.
На лестнице послышались шаги. Вошел человек в куртке, широких брюках и кроссовках. У него была круглая голова, шарообразность которой подчеркивала стрижка черных волос «ежиком». Выражение лица жесткое, непроницаемое.
— Джонзак, — представился он. — Из полиции.
Мы уселись за стол, покрытый красной клеенкой. У Джонзака были неприветливые карие глаза, которые шныряли по комнате с таким видом, словно им уже приходилось видеть подобные места прежде и они были о них не слишком высокого мнения.
— Что вы делали вчера днем? — спросил он.
— В какое время?
— Между половиной пятого и шестью.
— А что?
— Водитель такси сказал, что подвозил сюда кого-то от кладбища. Англичанина, который имел такой вид, будто только что побывал в драке.
«Ирландца», — мысленно уточнил я.
— Так что вы делали, пугая добропорядочных обывателей в многоквартирном доме?
Голос был мягким. Но не глаза.
Я здраво рассудил, что, поскольку все поддается проверке, искренность — лучшая политика.
— За моей дочерью ухлестывает один парень.
— Жан-Клод Дюпон.
— Откуда вы знаете?
Джонзак позволил себе говорить врастяжку:
— Дюпон в госпитале, под охраной. Похоже, он выпал из окна. Получил тяжелые ушибы, предполагающие внутренние повреждения.
— Почему под охраной?
— Мы знаем этого парня.
— Откуда?
Полицейский, казалось, расслабился.
— Он приехал с юга шесть недель назад. Мы нашли в его квартире наркотики, в основном амфетамины. Опасный маленький ублюдок.
— Моя дочь в таком впечатлительном возрасте, а этот Дюпон кидался на меня с ножом.
— Я понимаю, — сказал полицейский и пожал плечами. — Возможно, я и сам поступил бы так же. Но тем не менее вынужден просить вас пройти со мной в участок.
— Почему бы и нет, — согласился я.
Джонзак провел меня в зеленую комнату для допросов и снял показания, отпечатав их на пишущей машинке одним пальцем. Оказалось, что он читал обо мне в газетах и у него самого росла дочь. Ему нетрудно было понять мои чувства оскорбленного отца. Я немало рассказал ему, дабы поддержать сложившееся впечатление, но ничего сверх того. Поскольку я был уверен, что говорил убедительно, то и не утруждал себя показаниями. Сидя в маленькой зеленой комнатке, слушая, как, словно дятел, постукивает древний «Ундервуд», я удивлялся: что же такого сделал Тибо, что за ним охотились мелкие сошки с юга, работающие на некоего Артура?
На дела с полицией ушел весь день. После всего я угостил Джонзака в баре «Лоцман». Он, как водится, рассказал мне о своих приключениях в плаваниях по выходным. А я, как пекущийся о благополучии дочери отец, попросил его дать мне знать, если им станет известно о Жан-Клоде что-либо еще.
Мы выпили, обменялись рукопожатием и расстались друзьями. Я медленно побрел вдоль набережной в ресторан. В баре паниковал Жерард.
— Сегодня нет устриц, — сказал он. — И Жизели нет. Где же Кристоф?
Я не знал. И работал у стойки бара, пока Жерард кричал в телефонную трубку. Я не верил, что Тибо намеренно топит своих друзей. Но было очевидно, что он вляпался в крупные неприятности и потянул за собою вниз меня и Фрэнки.
Здравомыслящий человек подделал бы страховой бланк, подхватил свою дочь и первым же авиарейсом улетел с ней домой.
Слепая Анни сидела в баре. Она, захмелев, склонилась над стаканом анисового ликера и тихонько напевала, сильно фальшивя. Анни слышала, как я вошел, и спросила:
— Где же хорошенькая Фрэнки?
— В плавании.
— У всех отпуск, — подытожила Анни. — Фрэнки — на яхте. Кристоф и господин Тибо отправились на побережье. А господин англичанин отдыхает в чудесном городе Ла-Рошели.
— Ирландец, — поправил я ее. — И вовсе не в отпуске.
Анни широко улыбнулась, при этом румяна, наложенные на ее древние щеки, дали трещины, а ресницы устрашающе задвигались.
Я угостил ее еще одним стаканчиком, потому что она напомнила мне завсегдатаев «Круискин Лаун» в Картхистоуне, когда дела хотя и шли скверно, но все было понятно. Именно ясности мне сейчас и не хватало.
В восемь часов я покинул бар и отправился на понтон.
Яхта Джастина называлась «Оистер Лайтуэйв». Я взобрался на ее борт и просунул голову в люк. Джастин и его экипаж сидели внизу вокруг красивого стола из явора за трапезой. Сейчас они выпивали. Их лица были красными от вина и загара.
