Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
«Долгое время я ждал ответа на мое письмо, но не дождался, — читал Крапивка. — Очевидно, ты обиделся за свою неудачную поездку в Москву. Конечно, ты вправе обижаться. А было так. За два дня до твоего приезда умерла моя мать, и я улетел в Красноярск, на похороны. Ключи от квартиры оставил племяннику и строго наказал, чтобы он тебя встретил и повез ко мне. Но восьмого мая он набрался с друзьями и весь день девятого дрых, забыв все на свете. Досталось ему, подлецу, от меня. Так что, Федор Назарович, извини, если можешь. Пишу второй раз, может, первое письмо не попало к тебе. Сейчас я приболел. После смерти матери худо мне, худо. Может, надумаешь, приезжай. Пока живы — надо встречаться».
Крапивка вновь прочитал письмо. И к грусти, навеянной бедой комбата, прибавилась тихая благодарность другу, который не забыл его. Теперь Федору не грозит расставание с Серафимом Лучко.
Обида, боль и сомнения уходили.
Он вдруг ощутил прикосновение чего-то живого, чего не знал уже давным-давно.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
— Горько! Горько! — настойчиво взывал Анатолий, белобрысый моторист катера «Быстрый», и, скользнув взглядом по лицам гостей, взмахнул руками — мол, поддержите, братцы!
За столом оживились. Особенно старались подружки невесты, кричавшие налаженным хором: «Го-о-орько-о!»
Жених и невеста степенно поднялись — опять доказывать, что им вовсе не горько.
Свадебное веселье нарастало.
Звучали привычные тосты за любовь и счастье Аленки и Евгения, пожелания долгой жизни их родителям, которым теперь внуков нянчить придется. Но все говорилось от души, с шуткой и озорным присловьем, вспомнили даже старую песню «Чтобы жить-то нам не маяться, а прожившись — не спокаяться».
Дмитрий Николаевич сидел рядом с Хромовым.
Афанасий Миронович пил мало, понимая, что на свадьбе хозяйский глаз должен быть трезвым. А еще он дал зарок не осрамиться перед Дмитрием Николаевичем и напоминал о нем много раз. Постукивая вилкой по граненому стакану, просил всех утихнуть, ибо не речь он скажет, а отцовское спасибо от чистого сердца…
Аленка и Евгений сидели в красном углу, где Хромов повесил портрет Глаши.
Снежно-белое платье невесты и парадный мундир жениха — морского лейтенанта — придавали молодым особую прелесть.
Настал момент, когда Мария Игнатьевна, старая учительница из местной школы, подвела к молодоженам конопатого мальчика в матросском костюмчике, посадила на колени своей бывшей ученице.
Тотчас жениху и невесте поднесли деревянную солонку, те по очереди лизнули соль и не успели еще опомниться, как их со смехом обсыпали пшеном.
— Это значит, чтобы первенец был сыном. Вот… — со счастливой улыбкой пояснил Хромов.
Он встал и попросил тишины.
— Это хорошо, Мария Игнатьевна, что вы мальчонку нам пожелали. В точку сказано. Потому что есть у нас такой загад — назвать внука Митей. Дмитрием… Может, это и не самое лучшее имя, но мне, будущему деду, дорого. И еще хочу сказать, что память о добре никогда не исчезает без следа. Все, что добром посеяно, счастьем всходит.
Дмитрий Николаевич все время чувствовал гнетущую неловкость от того, что столь часто упоминалось его имя. Порой хотелось подняться и уйти, но Останин, сидевший рядом, решительно удерживал его.
— Я не могу больше, — шептал Дмитрий Николаевич. — Или хочешь, чтобы я напился и объяснил, почему я здесь, а не в другом месте?
— Неразумно, — сказал Останин. — Будь, пожалуйста, человеком.
— Я не могу, — повысив голос, сказал Дмитрий Николаевич.
— Ты не свадебный генерал. Они тебя не за чин и звание чтут.
Дмитрий Николаевич хотел возразить Останину, но в это время подошел отец жениха, высокий и худой, в старомодном пенсне. Он улыбнулся, прищурив глаза, и почему-то сразу стал похож на бухгалтера. Трудно было поверить, что он моряк, штурман дальнего плавания.
— Можно причалить к вам? — спросил он. — Очень рад познакомиться. Много хорошего про вас слышал. — Капитан присмотрел непочатую бутылку вина и откупорил ее, лихо ударив ладонью по донышку. — Поскольку водку не употребляете — уважьте вино. А вы? — спросил он Андрея Васильевича.
— Могу, — согласился Останин.
— Важно не превысить ватерлинию. Тогда у человека остойчивость надежная. — Он поднял стаканчик: — Слышал я такую притчу. «Если хочешь быть счастливым день — выпей, если неделю — влюбись, если месяц — женись, если хочешь быть счастливым всю жизнь — будь здоров…» — Он чокнулся, блеснув стекляшками пенсне. — Сибирского вам здоровья, Дмитрий Николаевич!
Свадебный праздник постепенно дробился на маленькие островки веселья. Одни продолжали застолье — вина хватало, и закуску подносили, другие лихо отплясывали, третьи — пели.
Скуластая девушка с сережками, баянистка из районного Дома культуры, без устали выдавала свой репертуар — от «Свадебного марша» Мендельсона, прозвучавшего в начале празднества, до модных джазовых песенок и частушек.
Все шло пристойно, Хромов был доволен. Но на всякий случай спросил Останина:
— Может, что не так? Вы скажите, Андрей Васильевич. Мы отладим!
Хромов, конечно, схитрил. Его волновали скованность и замкнутость Дмитрия Николаевича.
— Все путем, все отлажено. Я уже говорил Марии Игнатьевне.
— Правильно, — подтвердила учительница. — Все удалось на славу.
— Широкие нынче свадьбы. Затрат не жалеем, — усмехнулся Останин.
— Здесь особый случай, — желая поддержать Хромова, сказала Мария Игнатьевна.
Останин догадался, о чем речь, и сказал:
— Вот бы побывать у них на серебряной свадьбе. Только вряд ли… Мне тогда семьдесят шесть стукнет. Не дожить…
— Зря вы эту задачку тронули — никому не дано решить ее, — сказала Мария Игнатьевна и стала рассказывать, как в прошлом году ездила с учениками в Эстонию. У эстонцев есть обычай: когда жених и невеста входят в дом, где будут жить, им под ноги бросают полушубок. И жених вносит невесту на руках.
Жених должен постоять на полушубке и только после этого переступить порог. В этом, знаете, житейская мудрость и своя мораль. Муж обязан помнить, что он сильнее жены и ему легко ее обидеть…
— Прекрасный обычай, — оценил Останин.
Алена танцевала с мужем. Она слегка откинула русую головку. Длинные волосы мерно колыхались под фатой.
Давно, в свои трудные слепые годы, она была на свадьбе двоюродной сестры, сидела, забившись в угол, цепенея от мысли, что жизнь обрекла ее на одиночество. «Почему? За что? Чем провинилась перед богом, чертом, дьяволом?..»
Однажды Алена спросила об этом мать.
— Нету, Аленушка, твоего греха, нету, — сказала она. — А разве мне есть в чем виниться? Или отцу?
— За что же тогда?
— Чья-то злая воля колдует.
— Чья?
— Не знаю, доченька…
Устав от духоты и шума, Дмитрий Николаевич вышел из чайной.
Он завернул за угол дома, в тень от вечернего солнца, присел на пень со свежим срезом. И почему-то подумал о судьбе этого дерева: сгнило ли оно, разбила ли молния или люди повалили?
Сидел долго. И совсем неожиданно вспомнил, как впервые увидел свою Елену.
Был теплый стеклянный вечер бабьего лета… Дмитрий Николаевич пришел в почтовое отделение, чтобы купить талон на телефонный разговор.
В просторном светлом помещении, кроме него, было несколько мужчин, отправлявших телеграммы, и девушка. Она сидела за овальным столом, закапанным чернилами, и что-то записывала в общую тетрадь. Перед ней лежала раскрытая книга.
Дмитрий Николаевич купил талон, но уйти не торопился. Торчал у окошка, где мужчины сдавали телеграммы, и оттуда поглядывал на девушку.
Расположившись, словно у себя дома, она спокойно и независимо занималась своим делом. Все писала, писала…
Вряд ли она сочиняла письмо. Зачем тогда раскрытая книга?
Настенные часы показывали четверть десятого. В одиннадцать почта закрывалась — об этом напоминала табличка, висевшая у входа.
Уже последний посетитель покинул почту, и Дмитрий Николаевич понял, что пора уходить. Но уйти не мог. Тогда он взял телеграфный бланк, сел за стол и сделал вид, что мучается над текстом.
Девушка никак не отреагировала на его соседство. А он беспокойно озирался на нее — ведь оставалось уже несколько минут до закрытия. И вдруг она спросила:
— Простите, вы случайно не знаете, что такое эманация памяти?
— Случайно знаю… Это когда долго помнится запах, возрождающий картину, эпизод прошлого.
— Спасибо… — И тут же спохватилась: — А это точно?
— Вполне. Почему вы здесь изучаете эти вопросы?
— Просто негде. В общежитии шумно. А тут вечером почти никого. Уютно. Настольная лампа. У меня сессия на носу.
Он смотрел, как ярко синели ее глаза, когда она поворачивалась к свету.
