Александр Чернобровкин - Мера прощения
– Не помогает.
– Ну, сходи выпей цитрамона, у меня в аптечке есть.
– Если пойду, то не вернусь, – произносит она и вдруг переходит на рассерженный шепот: – Чего здесь сидеть – среди пьяных мужиков?!
– Ты со мной, – ответил я. – Валя вон одна – и ничего.
– Ну, эта где хочешь будет сидеть, лишь бы вокруг нее вились!.. Ты идешь?!
Терпеть не могу ультиматумов. Не верит, что меня только выпивка интересует, тем хуже для нее.
– Посижу еще.
Кое-чему научил Раису хвост временных мужей – покидает капитанскую каюту без лишнего шума, даже дверью не стукнула по стулу Фантомаса. Валентина проводила ее взглядом победительницы. Как мало надо женщинам для счастья!
Стоило уйти моей любовнице, как интерес ко мне со стороны камбузницы поубавился. Она делала вид, что слушает меня, но все чаще косилась на другой конец стола, прислушивалась к разговорам там и пару раз вставляла реплики, явно позаимствованные, потому что были остроумные. Взгляд ее задерживался то на начальнике рации, то на Гусеве, то на Остапенко. Последний, занятый банкованием, не замечал ее призывов к действию, и вскоре был вычеркнут из списка жертв. Зато первые два заговорили громче и задергались, будто сидели голыми задами на раскаленной солнцем палубе. Догадываюсь, что обоим хотелось перебраться поближе к женщине, но были не слишком пьяны, чтобы решиться на это. Выход нашел Гусев. Он что-то прошептал на ухо повару, и тот, довольно хмыкнув, пересел ко мне, на место Раисы, а Валентина сразу же перепорхнула на его место. И слава богу, потому что я был на грани срыва из-за ее идиотского смеха.
Повару явно понравилось, что обе женщины покинули меня. Наверное, Миша не лишен ревности, и Гусев, заставляя его пересесть ко мне, сыграл на этом.
– Старпом, давай выпьем, – предложил он.
Пьян уже, иначе бы не перешел на ты. Делаю вид, что не заметил панибратства.
– Давай.
Ершов жадно глотает желтоватый самогон, кривится, будто выпил неразбавленной лимонной кислоты, и тыкается носом в локтевой сгиб. Замечаю, что лысина у Миши облезает. Розовые пятнышки похожи на цветы, проросшие через темно-коричневую, шелушащуюся кожу.
– За что я тебя уважаю, старпом...
Обычно за стадией опьянения, которую я называю «уважаемые люди», следует стадия обмена ударами между «уважаемыми». Надеюсь, что до второй стадии повару еще далеко.
– Каждый праздник отмечаете в капитанской каюте? – спрашиваю я.
– Да. У нас же экипаж – во! – Ершов тычет мне под нос пухлый большой палец, отогнутый от кулака. – Каждый праздник, каждый день рождения!
– Представляю, что здесь творилось на день рождения старпома. Наверное, наклюкались до посинения.
– Точно! – соглашается повар. – Я потом два дня отходил, Валька за меня готовила.
– Она ведь тоже тут была, – возражаю я.
– Была – куда же без нее?! Сидела до тех пор, пока второй помощник не сменился с вахты и не увел ее. Они еще поругались. Начальник рации заступился за нее, чуть не подрался со вторым.
– Она и с начальником?..
– Нет, Дмитрич – парень что надо. Просто они сидели в обнимку. Валька развалилась, говорит, пьяная, держи меня, Дмитрич. Он и держал. А тут...
– Так все время и лежала, никуда не выходила?
– Она на диване сидела, не могла выбраться.
– Так тебя же не было, ты же ушел, – вспомнил я.
– Нет, я уходил с капитаном, а потом вернулся с артельщиком. И больше – никуда. Я Вальку не пускал. Пусть, думаю, душа у нее поболит!
– Душа?
– Ну да! Знаешь же, что душа человека находится под мочевым пузырем: чем он полнее, тем на душе тяжелее? Ха-ха-ха!.. – смеялся он так весело, будто сам придумал эту хохму.
– Значит, и начальник рации никуда не выходил?
– Конечно! Куда же он без Вальки пойдет?! Он, наверное, рассчитывался с ней за очки.
– Какие очки?
– Свои, какие же еще?! Она в начале вечеринки толкнула его, очки упали на палубу, а начальник сослепу наступил на них. Плакался потом, что не видит без них ни черта... Скажу тебе по секрету, я и его душу помучил – здорово, да?!
– Здоровее не придумаешь, – мрачно ответил я. – Передай мой стакан, пусть нальют полный.
– Правильно, давай выпьем по полному за нашу дружбу!
– Да, – соглашаюсь я и уточняю: – За нашу «душевную» дружбу.
Буду сидеть за столом и не выпускать повара, пока не кончится самогон, – последую примеру древних, которые убивали гонца, принесшего черную весть.
21
Пьяница из меня такой же паршивый, как и сыщик. И выпил-то чуть больше пол-литра, а мучаюсь похмельем третий день. Наверное, самогон был плохой, до сих пор, когда вспоминаю его вкус, из глубины живота к горлу подпрыгивает, как тугой мячик, тошнота. Тут еще жара проклятая. Лежишь в кровати, мокрый от пота, и чувствуешь себя сопливым ершом, законсервированным в собственном соку. Ничего неохота делать, лень шевелится, даже чтобы покушать. Съел бы, конечно, что-нибудь соленое и сочное, типа квашеной капусты, но ведь никакая гадина не додумается принести. Райка норов показывает: заглянула второго января утром в каюту, попросила, обращаясь на вы, чтобы вышел, мол, ей надо уборку сделать. Послал ее подальше вместе с уборкой.
Пойти, что ли, поругаться по рации с портовыми властями, потребовать постановки к причалу? Мероприятие, конечно, интересное. Самое главное, что они не скажут ни нет, ни да. Будут тараторить на паршивом, с примяукиванием, английском, сыпать через слово извинения, переводить разговор на другие темы – в общем, переливать воду с одного борта за противоположный и убеждать тебя, что Южно-Китайскому морю «осень-осень сколо тлуба». Повезло нашей стране с союзниками: имей таких – и противников не надо.
Нет, пора выбираться из консервной банки – каюты – и идти в спортзал. Истосковалась боксерская груша по моим кулакам, а они – по ней. Хорошая физическая встряска – лучшее лекарство от похмельной одури.
Не успел я размяться, как в спортзале появился старший матрос Дрожжин. Ко мне в каюту он почему-то стесняется приходить с докладом, который я называю «теплоходной сводкой Информбюро». Я обхожу грушу, чтобы она была на одной линии с Фантомасом и, нанеся серию коротких ударов, спрашиваю:
– Ну, что новенького?
– Второй помощник чуть не подрался с Гусевым – тот приставал к камбузнице – и пообещал, что оторвет ему яйца и повесит их на мачту вместо красных огней...
О-о, у второго помощника есть чувство юмора! Правда, довольно судоводительское. Как это я раньше не заметил за ним такого достоинства?! Встречаемся мы с ним обычно только в кают-компании, а там он настолько быстро работает ложкой или вилкой, напоминая землечерпалку, что не имеет возможности слово сказать.
– ...Бахтияр поссорился с поваром из-за того, что тот пошел к капитану на Новый год, а его не пригласили. Сегодня опять улыбаются друг другу.
Милые бранятся – только тешатся.
– ...Повар о вас говорил, что... – Фантомас замолкает. Ему не терпится выложить мнение повара обо мне, от волнения даже оторвал руку от швов и напоминает ныряльщика на краю вышки.
– Ну-ну, – разрешаю я.
– ...Повар, – повторяет, чтобы я на него не подумал, – говорил, что вы набивались к нему в...
– ...в любовники? – помогаю я и бью по груши от души, представив, что это Миша Ершов.
– Да.
– И как общественность отнеслась к этому заявлению?
– Весело: подначивают буфетчицу.
Мне показалось, что Дрожжин улыбнулся. А может, и не показалось, по крайней мере, оловянные глаза его стали похожи на ртутные и даже разок мигнули.
– Больше повар ничего не говорил?
– Нет.
Я опять бью, теперь уже представив, что это Фантомас. Что-то он еще хочет сообщить, наверное, следующую пакость обо мне.
– Дальше, – подталкиваю я.
– У меня одеколон и огуречный лосьон украли. Вчера днем.
– Кто?
– Не знаю, – обиженно отвечает Дрожжин.
– А кого подозреваешь?
– Разманина.
– Основание?
– Он вчера вечером чаморочный ходил.
– Мне кажется, он всегда такой.
– Нет, вчера был... – он никак не может найти подходящее слово.
– Чаморочнее? – подсказываю я.
– Да.
– Разберемся, – обещаю я. – Еще что?
– Все.
– Можете идти.
Фантомас разворачивается, как на строем смотре, через левое плечо и уходит, печатая шаг четко, но беззвучно, словно подошвы его сандалий подбиты ватой.
Минут десять я колочу грушу руками и ногами. Она постоянно меняет облик, превращаясь то в Ершова, то в Фантомаса, то в Размазню, то в Райку, то в Володьку. Последнему достается за то, что втянул меня в эту дурацкую историю. Чем глубже влажу в нее, тем большим кретином себя чувствую. Сидел бы сейчас на берегу, гулял по холодным улицам и вспоминал о тропической жаре только в бане, спал с женщинами, у которых животы и груди не покрыты сантиметровым слоем пота, и твой живот не присасывается к ним, как вантуз.
