Мария Нуровская - Дело Нины С.
– А мне тридцать три, и я пользуюсь нашей косметикой фирмы «Uroda» [57] .
Лилька потерла нос – верный признак того, что она нервничает.
– Я бы хотела что-нибудь получше.
– У тебя еще будет для этого время, – ответила я.
До меня вдруг дошло, что мои дочери взрослеют, и с этим ничего не поделаешь.
Несколько дней назад отец предложил мне прогуляться. Он шел, тяжело опираясь на палку.
– Ты талантливая писательница, – начал он, – но перестала писать.
– Сейчас никто не издаст мою книгу, – ответила я.
– Ты можешь публиковаться в самиздате.
– Мне бы, конечно, не отказали, но жаль усилий подпольных издателей. У моего читателя не будет доступа к таким книгам.
– А кто твой читатель?
– Женщины. Они уже сыты по горло политикой за окном, хотят узнать что-то о самих себе.
Я заметила, что отец утомился. Мы сели на скамейку. Ветер растрепал его седые волосы, и он показался мне похожим на Бетховена, бюст которого, сколько я себя помню, стоял на его письменном столе.
– Я боюсь, что тебе будет надолго закрыт путь в официальные издательства, – продолжил он.
– Я знаю об этом.
– И что ты решила?
– Они непоследовательны, пройдет какое-то время, и я вернусь в редакцию… возможно даже, мне снова предложат писать фельетоны. Если я не могу засевать поля, начну возделывать маленький садик.
– То есть начнешь с нуля, – улыбнулся он. – Но принесет ли тебе это счастье?
– Не все должны быть счастливыми.
– Ты не чувствуешь себя счастливой? – быстро спросил он.
– У меня замечательные дочери, дом, в который я люблю возвращаться. Этого у меня никто никогда не отнимет. А ты? Ты счастлив?
– У меня замечательные дочери, – повторил он за мной. – Такие же чудесные внучки и дом, который всегда был моим убежищем.
– А твои студенты? Сколько их прошло через Брвинов!
Отец долго молчал.
– Я старался привить им принцип: Premium vivere deinde philosophari [58] , но насколько это вошло в их души, не знаю.Приписка: 2001 год Это был наш последний, очень откровенный разговор.
Май 1984 года
Оборы. К пребыванию здесь я отношусь как к ссылке, потому что вместо того, чтобы заниматься тем, чем люблю, я редактирую чужие тексты.
Как раз зацвели каштаны, поэтому я часто гуляю по парку. В это время года здесь довольно пустынно, всего нескольких человек я встречаю на обеде. Но в своей комнате за стеной я слышу стук пишущей машинки, в связи с чем на меня накатывает меланхолия.
С некоторых пор здесь находится странная женщина, у нее такое лицо, словно она хочет его от всех спрятать. От нее исходит четкий импульс: не смотри. И вдруг неожиданно для себя я понимаю, что это та самая поэтесса, которую я когда-то так обожала.
– Я пью, – слышу я, – ты не знаешь об этом? Я погубила себя.
Мне вспоминаются Алины слова: «С обожанием бывает по-разному». Казалось, что судьба одарила эту поэтессу всем: красотой, славой, большой любовью. Известный литературный критик стал ее мужем. Намного старше ее, он старался руководить не только ее карьерой, но и жизнью. Они вместе уехали в Америку, у них родился сын. Я интересовалась судьбой своего кумира, вылавливала любую информацию о ней. Кто-то сказал: «Малгосе не по плечу ее слава, а муж ей в этом не помогает». Я не понимала тогда, о чем шла речь. Потом я сама превратилась в писательницу и перестала следить за ее судьбой. Счастье ей изменило: она умолкла как поэтесса, муж ушел от нее к другой, тоже поэтессе, только намного ее моложе. У него появился ребенок, дочь. Он обожал свою семью.
– Збышек носит Адриану на руках, – услышала я.
Я их потом видела – вскоре после отъезда из Обор первой жены неверный муж появился с той, второй. Она была молодая и красивая, это правда, зато он старый и настолько внешне неинтересный, что я не могла понять, из-за кого так убивается брошенная женщина, из-за кого пьет и гробит себе жизнь. Я сказала откровенно об этом знакомой переводчице.
– Ну что ж, – ответила она, – он только выглядит так невзрачно, но какой интеллект!
Наверное, я мало знаю о чувствах.Октябрь 1986 года
Зося обратила мое внимание на то, что с Лилькой творится что-то неладное. Я пыталась не придавать этому значения.
– Она должна свыкнуться с мыслью, что стала матерью, – сказала я.
– Да? – отозвалась моя сестра. – А ты? Сколько тебе нужно времени?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты хоть когда-нибудь обняла своих дочерей или посадила их на колени?
– Меня этому не научили.
– Это делается инстинктивно!
– А ты откуда можешь об этом знать?
Повисла тишина. Во всех наших ссорах нет ни кульминации, ни развязки, обычно их заменяют недомолвки.
– И что же с Лилькой? – спрашиваю я уже спокойнее.
– Считаю, что это начало анорексии. Она худющая, я не вижу, чтобы она что-нибудь ела.
Я попыталась поговорить с дочерью.
– Не бойся, мама, – ответила она с легкой иронией. – Этим страдают молоденькие девушки, которые чувствуют себя обойденными заботой родителей. Они хотят обратить на себя внимание.
– А ты?
– Я? – переспросила она удивленно. – Нет, я не чувствую себя одинокой, у меня ведь есть мое отражение в зеркале – Габи.5 октября 1989 года
Долго, долго же я не заглядывала сюда.
Боюсь, что мой преданный читатель давно впал в сон, но мне придется, наверное, его разбудить. Судя по всему, очень скоро я подсуну ему кое-что почитать. Пишу роман, на этот раз я смогу его издать, потому что живу уже в свободной Польше. И как обычно, здесь не обошлось без вмешательства моей подруги. Летом, сразу же после обретения независимости [59] – непередаваемые ощущения! – Аля приехала в Варшаву. Она была уже тяжело больна – много лет страдала какой-то редкой болезнью крови, спасали ее только все более частые переливания крови.
«Наверное, мне пора с этим кончать, – призналась она в письме, – потому что я буквально поселилась в больнице…» – «Ты не имеешь права, – написала я ей. – Ты мне нужна!»
Но я чувствовала, что этот ее приезд – прощание. Мы отправились с ней на прогулку в Ботанический сад. Сели на скамейку.
– Как жаль, что сирень уже отцвела, – сказала она. – Я так любила сюда приходить.
У нее в глазах стояли слезы. Я приложила руку к ее груди, словно могла изменить то, что ей уже под восемьдесят, что она больна и все еще не расквиталась с собственной жизнью. Мы сидели так некоторое время, я ощущала под рукой неровное биение ее сердца.
– Уже лучше? – спросила я.
– Лучше, моя ты чудесница, – улыбнулась Аля.
Вдруг она начала рассказывать о том, что пережила в гетто, это было похоже на исповедь. Я узнавала ужасающие вещи о войне и людях, которые погубили ее молодость.
– Я хотела об этом написать книгу, – закончила она, – знаю, что не напишу. Ты это сделаешь за меня.
Но это был ее, а не мой жизненный опыт. Как найти подходящие слова? Я не чувствовала себя в силах сделать это. Но она сказала: ты должна! Поэтому я села за письменный стол.
Я не езжу уже в Оборы, пишу, как когда-то, на веранде нашего дома. Отец наверняка был бы рад, но его нет с нами. Его место занял внук, Пётрусь, снова единственный мужчина в нашем доме.
Осень красивая в этом году, теплая. Дикий виноград, оплетающий веранду, окрасился в пурпурный и желтый цвета, веточки заглядывают ко мне через открытое окно. Впервые за очень долгое время у меня появилось ощущение, что дела приняли хороший оборот: и для меня, и для моей родины. Единственная мысль, которая не дает мне покоя, это опасение, что я не справлюсь с обещанной Але книгой. Но какое же это наслаждение писать ее!7 августа 1990 года Я на море, в Дембках, с моим внуком; погода стоит отличная, почти весь день светит солнце, небо безоблачное, поэтому мы много времени проводим на пляже. Пётрусь занимается возведением крепостей из песка, я сижу в шезлонге со стопкой бумаги на коленях и пишу последние страницы романа, которому дам название «Письма с рампы». В течение этого года я много работала, испытывая попеременно то эйфорию, то сомнения. Бывали моменты, когда я хотела все сжечь, мне казалось, что я никогда не доберусь до конца, что книга меня разрушает, отнимает силы. Но каждый очередной кризис благополучно проходил, и я возвращалась к работе. Мне помог случай. В одном из варшавских букинистических магазинов я наткнулась на книгу, изданную государственным издательством и озаглавленную «Португальские письма». Чтение их настолько распалило мое воображение, что я бросилась писать. «Португальские письма» впервые были напечатаны в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году в Париже. Они были адресованы некоему аристократу, а писала их обезумевшая от любви монахиня, Мариана Алькофорадо. Ее перу принадлежат «Португальские письма», а моему – еврейские; отличало, однако, их то, что первые писала монашка, а вторые – юная проститутка, но и та, и другая – любимому мужчине.
«Я почти не спала в ту ночь, гетто вновь заплясало у меня перед глазами… Ты давно уже спал, а оно кружилось все быстрей и быстрей – в какой-то чудовищной кадрили смерти. Я видела себя ту, расчлененную на части, сверкали мои распростертые бедра, мои растянутые в улыбке губы, а в них словно кровоточащий язык… И они, эти мужчины… каждый из них так хотел меня, так дрожали их руки, чтобы только прикоснуться ко мне, убедиться, что моя молодость – не обман. Упруга ли грудь, достаточно ли выпуклы соски и в состоянии ли молодость моего лона дать им то вожделенное наслаждение и забытье? Они хотели также, чтобы к ним прикасались мои руки… Мои пальцы блуждали по их истощенным телам, по их обвисшей коже либо залежам жира… обхватывали их яички, ласкали их члены, приобретающие твердость либо безнадежно увядшие… Как я всему этому научилась, чтобы успеть с точностью до минуты? На четырнадцатой минуте я ложилась навзничь и разводила бедра, часы в моем мозгу начинали отсчитывать секунды…»
– Нина! – слышу я свое имя и внезапно, вместо улиц гетто, трупов, прикрытых газетами, на тротуарах, я вижу песок и море.
