Буало-Нарсежак - Из царства мертвых
Он понуро спустился с лестницы. Такого доказательства не существует. Никто никогда не сможет установить, что они жили на свете в одно и то же время, что их действительно двое. А если их не двое…
Флавьер шел куда глаза глядят. Не следовало ему пить. И ходить на почту тоже не следовало. До этого у него не так скверно было на душе. Почему он не может просто любить эту женщину, не отравляя их совместную жизнь бесконечными расспросами? Так или иначе, это косвенное доказательство на самом деле ничего не доказывает. Совпадение не является доказательством. Что же теперь? Ехать в Дамбремон? Копаться в развалинах? Он становится невыносимым. А что, если она его бросит, устав от подозрений, упреков, мелочного надзора? Да… Что, если она однажды сбежит от него?
От этой мысли у него подкосились ноги. Он на минуту остановился на углу улицы, прижав руку к груди, как больной, прислушивающийся к стуку своего сердца. Потом, сгорбившись, медленно побрел дальше. Бедная Мадлен! Как ему нравится мучить ее! А заговори она, скажи: «Да, я умерла… Я возвратилась оттуда…» — разве он не упал бы замертво от этих слов?
«Кажется, — подумал он, — я и правда схожу с ума!» Чуть позже ему вдруг пришло в голову: «Логика, доведенная до крайности, — это, возможно, и есть то, что зовется безумием!» У дверей гостиницы он поколебался, потом, заметив цветочную лавку, купил несколько гвоздик, букетик мимозы. Цветы украсят номер. Рене не будет чувствовать себя пленницей. Он вошел в лифт. В тесной кабине запах мимозы усилился, напомнив ему тот, давнишний аромат… И снова им овладело наваждение. Когда Флавьер толкнул дверь номера, его мутило от отвращения и отчаяния. Рене лежала на постели. Флавьер швырнул букет на стол.
— Ну? — сказал он.
Что такое? Она плакала. Ну нет! Он подошел к ней, невольно сжимая кулаки.
— В чем дело?.. Отвечай! Что случилось?
Он поднял ее голову, повернул лицом к свету.
— Бедная девочка! — сказал он.
Он никогда не видел Мадлен плачущей, но не забыл, как однажды на берегу Сены по ее бледным щекам струилась вода…
Он закрыл глаза, выпрямился.
— Прошу тебя, — прошептал он, — сейчас же перестань плакать… Ты ведь не знаешь… — Внезапно, охваченный гневом, он топнул ногой: — Прекрати! Прекрати!
Она села, привлекла его к себе. Они не двигались, будто чего-то ждали. Наконец Флавьер обнял Рене за плечи.
— Прости… Нервы совсем расходились… Все равно я к тебе хорошо отношусь…
За окном постепенно темнело. Было слышно, как внизу позвякивает трамвай, то и дело на проводах вспыхивали электрические разряды, отражаясь в оконном стекле. Мимоза пахла влажной землей. Прижавшись к Рене, Флавьер понемногу успокаивался. Зачем искать, вечно искать чего-то? Ему было хорошо рядом с этой женщиной. Конечно, он бы хотел, чтобы она была той, прежней Мадлен; но в сумерках, приложив небольшое усилие, он мог представить себе, что рядом с ним была она, в своем черном платье, на мгновение вырвавшаяся из поглотившей ее тьмы.
— Пора спускаться к обеду, — сказала она тихо.
— Нет… Я не голоден… Давай останемся.
Это будет чудесный отдых. Она останется с ним, пока длится ночь, пока ее лицо у него на плече будет казаться просто бледным пятном… Его охватило чувство такого душевного покоя, какого он не знал никогда раньше. Нет, их не двое… Не стоит искать объяснений… Он больше не боялся.
— Я больше не боюсь, — прошептал он.
Она погладила его по лбу. Он почувствовал ее дыхание у себя на щеке. Запах мимозы разливался по комнате.
Он бережно подвинул ее тело, чувствуя исходящее от него тепло; лег рядом, нашел руку, коснувшуюся его лица.
— Иди ко мне!
Матрас рядом с ним прогнулся. Он не отпускал ее руку, касался ее осторожно, будто хотел пересчитать пальцы. Теперь он узнавал это узкое запястье, короткий большой палец, выпуклые ногти. Как же он мог забыть? Боже! Как хочется спать! Настал его черед погрузиться во тьму, где жили причудливые призраки прошлого. Он видел перед собой руль, на котором лежала маленькая, такая живая рука, та самая, что развернула пакет, перевязанный голубой ленточкой, та, которая скомкала карточку с надписью: «Воскресшей Эвридике»… Он открыл глаза. Рядом с ним лежало неподвижное тело. Минуту он прислушивался к ее дыханию, затем, приподнявшись на локте, поцеловал ее в закрытые глаза, губами ощутив их чуть заметное движение.
— Если бы только ты сказала мне, кто ты! — прошептал он.
Ее теплые веки стали мокрыми от слез. Он ощутил их вкус на своих губах. Затем поискал под подушкой свой носовой платок, но не нашел.
— Я сейчас.
Он бесшумно проскользнул в ванную. Сумка Рене была там, среди флаконов на туалетном столике. Он ее открыл, порылся в ней, но носового платка не было. Зато его пальцы нащупали кое-что такое, что его заинтересовало… какие-то продолговатые бусины, как будто ожерелье. И верно, это было ожерелье. Он подошел к окну, поднес его поближе к бледному аквариумному свету, сочившемуся сквозь матовые стекла. По янтарным бусинам побежали золотистые блики. У него задрожали руки. Ошибки быть не могло. Это было ожерелье Полины Лажерлак.
Глава 4
— Ты много пьешь, — сказала Рене.
И тут же покосилась на соседний столик, опасаясь, что говорит слишком громко. Она не могла не видеть, что вот уже несколько дней Флавьер привлекает к себе всеобщее внимание. Назло ей он допил вино залпом. Он сильно побледнел, только на скулах пылали красные пятна.
— Боишься, это их поддельное бургундское ударит мне в голову? — бросил он.
— Все равно напрасно ты пьешь.
— Что и говорить… Я всю жизнь все делаю напрасно. Это для меня не новость.
Он беспричинно злился. Она стала изучать меню, только чтобы укрыться от жесткого, мрачного взгляда, не покидавшего ее ни на секунду. К ним подошел официант.
— Что желаете на десерт? — спросил он.
— Тарталетку, пожалуйста, — ответила Рене.
— Мне тоже, — вставил Флавьер.
Как только официант отошел от их столика, он наклонился к Рене:
— Ты совсем ничего не ешь… Прежде у тебя был хороший аппетит. — Он попытался усмехнуться, но губы предательски дрожали. — Ты запросто съедала три, а то и четыре булочки, — продолжал он.
— Кто, я?
— Ну конечно. Вспомни-ка. В «Галери Лафайет».
— Ты опять за свое!
— Представь себе. Мне нравится вспоминать самое счастливое время в моей жизни.
Флавьер перевел дух и полез в карман за сигаретами и спичками. Ничего не обнаружив, он заглянул в сумку Рене. При этом он не спускал с нее глаз.
— Тебе не стоит курить, — чуть слышно упрекнула она Флавьера.
— Знаю. Курить мне тоже вредно. Может, мне нравится болеть. А хоть и помру… — Он закурил и помахал спичкой у Рене перед носом. — Тоже не беда. Ты сама мне как-то сказала: «Умирать не больно».
Она возмущенно пожала плечами.
— Это твои слова, — не унимался он. — Могу даже напомнить, где именно ты их произнесла. В Курбевуа, на берегу Сены. Видишь, я-то все помню.
Облокотившись о столик, он смеялся, зажмурив от дыма глаз. Официант принес тарталетки.
— Давай-ка съешь обе, — сказал Флавьер. — Я наелся.
— На нас смотрят! — взмолилась Рене.
— Я что, не могу сказать, что наелся? По-моему, это отличная реклама для заведения.
— Господи, да что на тебя нашло?
— Со мной, милая, все в порядке. Просто мне весело… Почему ты не берешь ложку? Раньше ты всегда ела ложкой.
Она отодвинула тарелку, взяла свою сумку и встала из-за стола.
— Ты невыносим.
Он тоже встал. Так и есть: все в зале оборачивались им вслед. Но ему ничуть не было стыдно. Окружающие для него больше не существовали. Он чувствовал себя бесконечно выше их пересудов. Да кто из них хоть на один час согласился бы терпеть пытку, которую он выносит день за днем? Он догнал Рене у лифта. Лифтер наблюдал за ними исподтишка. Она высморкалась и заслонилась сумкой, делая вид, что хочет припудриться. Она всегда хорошела, когда готова была расплакаться. Справедливо, что ей тоже приходится страдать. Они молча шли по длинному коридору. У себя в номере она швырнула сумку на постель.
— Больше так продолжаться не может, — заявила она. — Вечные намеки бог знает на что… Жизнь, которую мне приходится вести по твоей милости… С меня хватит! Так и рехнуться недолго!
Она больше не плакала, но глаза у нее блестели от слез, придавая ей растерянный вид. Флавьер грустно улыбнулся.
— А церковь Сен-Никола ты помнишь? — заговорил он. — Ты только окончила молитву и была такой же бледной, как сейчас.
Она медленно опустилась на край кровати, будто невидимая рука надавила ей на плечи. Едва двигая губами, пробормотала:
— Церковь Сен-Никола?
— Ну да. Церквушка в глухой деревне под Мантом… Ты тогда вот-вот должна была умереть.
