Андрей Кузнецов - Смерть на Параде Победы
— С вами все в порядке?
Судя по озабоченному выражению лица, поп задавал этот вопрос не в первый раз.
— Простите, батюшка, задумался.
— Задумываться — это хорошо, — одобрил поп. — Человеку положено думать. Так вы ко мне или просто спросить чего хотели?
Спросить хотелось много чего. В первую очередь, хотелось спросить, настоящий ли батюшка или же большевистский агент в рясе. Есть же такие, у которых под рясой партбилет спрятан. Но спрашивать нельзя, надо самому разобраться. Взгляд у попа добрый, участливый, да и выглядит он плоховато для большевистского агента. Уж что-что, а новые сапоги ему бы товарищи выписали, да и рясу бы получше нашли. Нарочно плохо одет? Для маскарада? А зачем здесь маскарад?
Из предосторожности церковь была выбрана дальняя, в городе Бабушкине. Из новых, сразу видно, что ей не более четверти века, но действующая. Типичный храм в захолустье, неприметный, малолюдный.
— Исповедоваться у вас можно?
Вопрос прозвучал грубовато, по-пролетарски, но поп нисколько не обиделся.
— Исповедоваться можно, — кивнул поп. — Я чувствую, что вы давно не исповедовались…
Уточнять, что не был на исповеди более пятнадцати лет, не хотелось, достаточно просто кивнуть.
— Может, мы поговорим сначала, — предложил поп и посмотрел на небо. — Денек-то какой пригожий! Пойдемте, присядем…
Возле трех чахлых яблонь, призванных изображать сад, была вкопана в землю новенькая лавочка, крашенная светло-зеленой краской.
— Благоустраиваемся, — подтвердил поп, поймав взгляд собеседника. — Война закончилась, пора. Вас как зовут?
— Николай… то есть — Сергей.
— Давайте я к вам по крестильному имени обращаться буду, — мягко сказал поп, садясь на лавочку и делая приглашающий жест рукой. — Не опасайтесь, краска уже высохла, не пачкается.
— Сергей я, — Сергей сел рядом с попом. — Николай — это так…
— Псевдоним, — подсказал поп. — А я отцом Владимиром зовусь.
Сергея передернуло. С чего это батюшка про псевдоним упомянул. «Псевдоним» — слово из шпионского лексикона. У блатных или, скажем, у партийцев — клички и прозвища. Или у партийцев тоже псевдонимы? Ленин — это псевдоним Ульянова или прозвище?
— Вроде того, — согласился он и замолчал, не зная с чего начать.
Отец Владимир смотрел приветливо и ждал.
— Я недавно в Москву вернулся… — наконец начал Сергей и снова умолк.
— Я тоже, — сказал отец Владимир. — В августе сорок четвертого.
— Воевали? — вырвалось у Сергея.
— Строил, — коротко ответил отец Владимир, но по тону, каким было сказано это слово, и по тому, как на мгновение затуманился взор, Сергею стало ясно, что речь идет о каторге, которую большевики называют исправительно-трудовыми лагерями.
— Я ничего не строил, — на всякий случай уточнил Сергей. — Я воевал. А сейчас вот исповедоваться надумал…
— Нельзя надумать исповедоваться, — ласково-увещевающе перебил отец Владимир, — можно захотеть. Исповедь, она идет от сердца, а не от ума. С Богом часто беседуете?
— Каждый день по нескольку раз, — честно ответил Сергей и столь же честно уточнил: — Только он мне ни разу не ответил!
— Он отвечает всегда! — отец Владимир покивал головой в подтверждение своих слов. — Только мы не всегда слышим.
— А вы, батюшка, хоть раз слышали? — Сергей испытующе посмотрел священнику в глаза. — Только честно!
— Каждый день по нескольку раз слышу, — ответил отец Владимир словами Сергея. — Вот совсем недавно, как только вас увидел, то сразу же услышал: «Поговори с человеком, надо ему»…
— Это не то, — перебил Сергей. — Я вам про Бога, а вы мне про мысли. Подумали вы, что если я к храму пришел, то, значит, мне надо с батюшкой поговорить, и подошли ко мне. Какой это Бог?
— А вы как хотите? — улыбнулся в редкую бороденку отец Владимир. — Чтобы как с Моисеем? Чтобы куст огнем горел или молнии с неба падали? Так редко бывает… Вы, Сергей, прислушайтесь хорошенечко — и услышите. Отрешитесь от суетного, обратитесь мыслями к Богу и услышите.
— Я и сейчас к нему обращаюсь, — проворчал Сергей, недовольный тем, что вместо исповеди, которую он так давно ждал, случился странный разговор с поучениями.
— Сейчас вы не к нему обращаетесь, а смотрите, не идет ли кто сюда, и думаете больше о том, чтобы пистолет успеть выхватить, — все так же спокойно сказал отец Владимир. — Не волнуйтесь, пожалуйста, меня эти ваши дела не касаются. Я, как принято говорить нынче, представляю другое ведомство. Небесное…
— И не боитесь? — возбужденно спросил Сергей, самообладание которого было поколеблено последними словами священника.
— Кого мне бояться? — искренне удивился отец Владимир. — Вас? Я вижу, что вы человек неопасный. Для меня, во всяком случае. А потом, у меня есть защитник. Это вы боитесь, напряжены, как струна. Я же недаром вас в храм не повел, а на улице посидеть пригласил, чтобы вы видели, что вокруг никого нет, и успокоились.
— Вам бы, батюшка, в НКВД служить, с вашей-то проницательностью, — сказал Сергей, чувствуя себя окончательно сбитым с толку. — Может, еще что про меня скажете?
— А надо ли? — прищурился отец Владимир. — Что же касается НКВД, то мне с этой конторой не по пути. Не имею душевной склонности. Бог миловал…
— А скажите! — попросил-приказал Сергей, машинально, сам того не заметив, расстегивая обе пуговицы на пиджаке.
— Что можно сказать, когда видишь вооруженного и настороженного человека, который не похож ни на уголовника, ни на сотрудника органов? — прищур собеседника стал еще заметнее. — Вы сами, Сергей, на моем месте что бы подумали?
Отвечать было нечего, вот Сергей и не стал.
— По хорошему-то надо было бы вам подготовиться, — отец Владимир протяжно вздохнул. — Но вы ведь больше ко мне не придете. Вы же не из тех, кто два раза в одно и то же место ходит, верно?
Сергей кивнул.
— Так что придется сегодня, — развел руками батюшка. — Раз другого раза не будет…
По окончании исповеди Сергей приложился к наперсному кресту, протянутому отцом Владимиром, и прислушался к себе — отпустило ли? Увы, не отпустило, стало только немного спокойнее на душе, но этому скорее всего поспособствовали общение с батюшкой и умиротворяющая атмосфера храма.
— Я буду молиться за вас, — твердо, так что стало ясно — действительно будет, — сказал отец Владимир. — Буду просить Господа, чтобы он помог вам… Он всем помогает.
— Больше вы мне ничего не скажете?
Сергею непременно хотелось услышать что-то еще. Не какие-то общие слова, а что-то личное, в тон его переживаниям.
— Скажу, — немного подумав, ответил отец Владимир. — Россия не погибла, она была, есть и будет. И каждый русский человек решает для себя — враг он своей родине или друг. Люди совершают ошибку, отделяя власть от страны… Вы, я надеюсь, не подозреваете меня в коммунистической пропаганде?
— Никоим образом, — подозрения в отношении отца Владимира исчезли еще до исповеди.
— Так вот, власть неотделима от той страны, в которой она установлена. Нельзя в наше время, когда все уже решилось и состоялось, быть врагом Советов и другом России. Поймите меня правильно, Сергей, я вас не в партию вступать агитирую, я вас с пагубного пути увести хочу. Я сам знаете где к этой мысли пришел? На нарах, в Норильске, во время строительства комбината. Самые подходящие условия для того, чтобы из простого антисоветчика превратиться в махрового, а у меня, представьте, пошел обратный процесс…
«Смерть на Параде Победы станет актом возмездия, который прозвучит на весь мир и войдет в историю! — зазвучал в ушах Сергея отрывистый металлический голос Бильфингера. — Придет день, и восхищенные потомки поставят нам памятник на Опернплац!». [28]
Сергей представил себе, как на постаменте среди прочих имен будет написано: «Hauptmann Sergei Soloviev», и ему стало не по себе.
12
В скромном улыбчивом гардеробщике театра имени Ермоловой невозможно было узнать знаменитого налетчика Илью Бусловича по кличке Гнедой. Прозвали так Илью не за рыжие волосы (он был блондин), а за ум, потому что на фене «гнедой» означает «хитрый». Хитрость Бусловича заключалась в том, что работал он в одиночку, объекты выбирал с умом, и брал только деньги. Если работать в одиночку, то никто тебя не сдаст. Если твоя добыча — деньги, то со скупщиками краденого тебе связываться незачем, а ведь через этих самых скупщиков большинство воров и погорает. Если выбирать для налета небольшие магазины, стоящие где-нибудь на отшибе, то риск попасться сводится к минимуму. За свою длинную нетрудовую жизнь Буслович попадал за решетку всего дважды, и то первый раз можно было не считать, потому что впервые Бусловича арестовали еще при царском режиме, в шестнадцатом году. «Бес попутал, — качал лысой головой Буслович. — Нужен мне был этот галантерейный на Остоженке, как собаке пятая нога». Второй раз Бусловича арестовали в тридцать третьем. Его угораздило нарваться в булочной на продавщицу, оказавшуюся подругой сотрудницы транспортно-складского треста, в котором Буслович служил курьером. Очень удобная, к слову будь сказано, была работа, непыльная, нетрудная, нервотрепки никакой и полезная для его «основной» профессии — пока конверты с документами по Москве развозишь, можно подходящий объект для нападения присмотреть. Да и выглядеть рядовым обывателем, ведущим трудовой образ жизни, очень полезно, чтобы ни соседи, ни милиция не интересовались, на какие шиши ты живешь. Свои связи с уголовным миром Буслович старался не афишировать, по малинам не пьянствовал (он вообще пил мало), а если и пересекался с кем, то чисто по делу.
