Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь

Я смотрела на свою собственную комнату. Ничего не скажешь, прекрасный вид у Торпа. Перед моим бывшим окном, скрестив на груди руки, стояла женщина в салатовом халате, примерно моих лет. Вдруг она шевельнулась, приветственно взмахнула рукой. Это она мне? Нет, на улице, под окном, ей в ответ махал какой-то мужчина. Не уверена, но, кажется, это был мой прежний сосед.

Двадцать

Я почувствовала, что он рядом, прежде чем услышала шаги. Прошло несколько секунд. Я все ждала, что он подаст какой-нибудь знак. Напрасно. Не выдержав, я обернулась — Торп стоял в дверях и смотрел на меня. На нем были холщовые брюки, белый, крупной вязки свитер и кожаные сандалии. Он начисто выбрил голову и благоухал лосьоном — смесь флердоранжа, мускуса, кожи, с нотками пачули и бобов-тонка. Знакомое амбре, только никак не вспомнить — откуда.

На моих глазах Торп преобразился в третий раз за несколько последних дней. Теперь он даже отдаленно не напоминал того, кто полчаса тому назад открыл мне дверь. И его манера держаться тоже претерпела изменение — появилась некоторая развязность. Наряд, лосьон, гладкий и блестящий череп — общее впечатление, что этот человек намерен повести меня на воскресный обед в дорогой загородный ресторан.

Он пересек комнату и кинул взгляд в окно, в сторону моего дома. Мгновение мы стояли рядом в темноте. Его рука коснулась моей, я отстранилась.

— Лампочка перегорела, — сказал он. — Погоди-ка.

Через пару минут он вернулся, забрался на стул и, повозившись с патроном, вручил мне старую лампочку. Я сунула ее в переполненную мусорную корзину, обтерла грязные пальцы об джинсы.

— Сколько нужно ирландцев, чтобы вкрутить лампочку? — спросил он, когда новая лампочка, мигнув, загорелась.

— Сдаюсь.

— Двое. Один держит лампочку, а второй пьет виски, чтобы комната пошла кругом.

— Неплохо.

Он стоял передо мной, подбоченясь, чуть запыхавшись от усилий.

— Сколько вы тут уже живете? — поинтересовалась я.

— Почти десять лет. — Он был так близко, что я чувствовала запах его зубной пасты. — Прекрасное вложение капитала, как оказалось. Мне дом достался за четыреста тысяч долларов, а в прошлом месяце развалюшку на той стороне улицы продали за миллион семьсот!

— Могли бы переехать в теплые края и наслаждаться бездельем.

Я подумала о Питере Мак-Коннеле в далекой Никарагуа. Что-то он сейчас поделывает? И что бы сказал, узнай о моей вылазке на Алмазные Высоты к человеку, загубившему его жизнь?

— Угу, — хмыкнул Торп. — А как же мои поклонники?

— Писать можно везде.

— Так-то оно так, но дело ведь не только в этом, верно? Ты можешь написать самую расчудесную книгу, но если не станешь давать интервью, сниматься для журналов, появляться на книжных ярмарках, то труд будет забыт, твои читатели испарятся, а ты останешься один на один с чистым листом бумаги.

— Вы потому этим и занимаетесь? Чтобы не остаться в одиночестве?

— А разве, по большому счету, не это движет всеми людьми? — Он бросил взгляд в окно, затем снова на меня. — У тебя кто-нибудь есть?

— Постоянно — нет.

Такой оборот беседы был мне не по душе, но как повернуть его в нужную мне сторону? Я ведь пришла поговорить о Питере Мак-Коннеле, а окно сбило меня с толку. Я представляла, как Торп, устроившись за столом, следит за домом моего детства. Всего год назад он спокойно мог видеть, как по утрам из гаража выезжает моя мама, как она, закинув за спину коврик для йоги, неторопливо бредет по улице на свои субботние занятия.

И разумеется, каждый четверг он мог видеть меня, поскольку каждый четверг я приходила поужинать с мамой. Приезжала к шести, и мы с ней выпивали по бокалу вина — в гостиной или на террасе за домом, в зависимости от погоды. В половине седьмого отправлялись к «Алисе», на углу Двадцать девятой и Санчес, где заказывали китайские пельмени, цыпленка с апельсином, креветок под чесноком и китайскую капусту. Примерно через час мы взбирались по крутой улице к маминому дому и на две-три минуты задерживались на тротуаре, прощаясь. Так у нас повелось с тех пор, как папа переехал после развода, и я свято блюла традицию, если только не уезжала в командировку или не отвлекалась на неотложные дела. Нам обеим это было необходимо. Когда мама продала дом и перебралась в Санта-Круз, я по четвергам чувствовала себя щенком, брошенным на произвол судьбы. Наши ужины были неизменной частью моей жизни так долго, что я не знала, чем себя занять. В конце концов стала заполнять освободившееся время всякими уроками — бикрам-йога, разговорный русский, итальянская кухня, даже танцы хип-хоп, — но все было не то. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, — это сидеть в моем старом доме, с мамой, и, перескакивая с одного на другое, болтать о прошедшей неделе. Только на наших четверговых ужинах я могла быть сама собой, расслабиться и не держать постоянно ухо востро. А теперь оказывается, что Торп все время был рядом, следил, должно быть, за нами со своего холма. Это все меняло.

Мой дом торчал у нас перед самыми глазами, и заговорить об этом было только естественно, но Торп преспокойно промолчал. Снова его манера направлять разговор в нужное ему, Торпу, русло.

— Когда-то давно, еще до знакомства со своей бывшей женой, Джейн, я какое-то время встречался с одной женщиной, — заговорил Торп. Он сидел на краешке стола, вытянув и скрестив ноги, спокойно свесив руки вдоль тела, — эту позу я помнила еще по университету. Я присела на стул. — Ее звали Флоренс, а я называл Фло. Месяца через два после того, как мы сошлись, я повел ее на званый ужин к одному бывшему коллеге, Пио Шункеру. Помнишь его?

Я порылась в памяти.

— Да, симпатичный такой парень с неуловимым акцентом, он еще обожал боевики. Вел у меня английскую литературу двадцатого века. Что с ним сталось?

— Забросил науку и занялся рекламой, но речь не об этом. Итак, отправились мы в гости; и вот сидим после ужина в гостиной, пьем кофе, и вдруг Пио обращается к Фло: «Странное дело, как только вы вошли, мне сразу показалось знакомым ваше лицо. Весь вечер ломал голову, а сейчас сообразил». Тут он оборачивается ко мне и спрашивает, знаю ли я, кого он имеет в виду. Разумеется, я знал, — продолжал Торп, — но Фло я об этом никогда не рассказывал и прикинулся, что понятия не имею. «Вы очень похожи на одну нашу с Энди студентку, — говорит Пио, — на Элли Эндерлин».

Я слушала его, глядя в окно. В моем доме, в комнате наверху, погас свет. Торп встал и принялся ходить из угла в угол. Комната была невелика и сплошь заставлена мебелью, три-четыре шага — и приходилось поворачивать обратно.

— Я что хочу сказать. Ты была нужна мне.

Слишком откровенно, слишком поспешно.

Я инстинктивно подалась назад, откатилась на стуле.

Торп подступил ближе.

— Нет, не в этом смысле, — пробормотал он, читая мои мысли. — Хотя я не возражал бы — до сих пор не могу забыть ту ночь, что мы провели с тобой. Это было потрясающе!

Я еще отодвинулась. И снова Торп шагнул ближе. Спинка стула уперлась в книжные полки, я снизу вверх смотрела на него, на его усталое, бледное в безжалостном свете новой лампочки лицо.

— Ты была удивительной, такой открытой…

У меня остались иные воспоминания от той ночи в его квартирке в парке Долорес. Неудавшаяся лазанья, не успевший оттаять клубничный десерт, вторая бутылка вина, которую мы приканчивали, пока я ломала голову, как бы убраться подобру-поздорову.

— Но я согласился бы ни разу не притронуться к тебе, лишь бы ты осталась в моей жизни. Не в качестве любовницы, нет, гораздо больше — в качестве друга, музы. Тебя не было, и я нашел кого-то похожего на тебя. — Он перестал метаться по комнате. — Забавно, правда? Трагикомедия, да и только. А кстати, у меня есть фотографии. Пойдем-ка.

Я не успела возразить, а он уже вышел из комнаты. По коридору я прошла за ним в спальню и с удивлением обнаружила, что там прибрано. На постели недавно спали, но только на одной ее половине покрывало откинуто; другая половина застлана, с аккуратной горкой подушек. На прикроватной тумбочке лишь стопка книг, по следам на ковре заметно, что его не так давно пылесосили. В углу у окна — черное кожаное кресло на колесиках, с перекинутым через спинку шерстяным пледом. Высокий современный торшер струил мягкий свет. И это тоже отвечало моим представлениям о прежнем Торпе. Лишь только мне начинало казаться, что я окончательно поняла его, открывалась совершенно новая черта его характера и приходилось все пересматривать сызнова.

— Не надо так удивляться, — сказал он. — Хотя бы одну комнату в доме я в состоянии держать в чистоте. Мне лучше спится, когда ничто не отвлекает.

Он вытащил из комода кожаную шкатулку, положил на кровать и снял крышку. Шкатулка была битком набита фотографиями. Торп принялся перебирать их, одну за другой.