Джон Гоуди - Пелхэм, час двадцать три

— Давай его обыщем, — прошептал Лонгмен. — Если он коп и у него есть пистолет… — Его шепот сорвался на хрип.

Когда несколько недель назад возник вопрос о возможном обыске пассажиров, они приняли решение этого не делать. Шансов, что у кого-то окажется оружие, были незначительны, и только полный идиот мог бы пытаться им воспользоваться против такого количества тяжелого оружия. Что же касается ножей, вероятность их найти была гораздо больше, но серьезной угрозы они не представляли.

Человек явно был очень похож на отставного полицейского.

— Ладно, — решил Райдер, — прикрой меня.

Когда он шагал по проходу, пассажиры чересчур старательно убирали ноги и старались отодвинуться от него подальше.

Райдер остановился перед мужчиной.

— Встаньте.

Не спуская внимательного взгляда с лица Райдера, тот медленно поднялся. Сидевший рядом хиппи старательно чесался под своим пончо.

Том Берри уловил произнесенное шепотом слово «обыск». Зафиксировал он его, как профессиональный термин, хотя на обычное слово не обратил бы внимания. Высокий мужчина, явно вожак, казалось, изучал его, взвешивая в уме предложение шептавшего сообщника. Жар волной прокатился по телу. Каким-то образом его вычислили. Тяжелый «Смит и Вессон» 38-го калибра с массивным двухдюймовым стволом уютно лежал у него на поясе под пончо, касаясь голой кожи. И что же теперь делать?

Искать ответ приходилось срочно, понять возможные последствия было несложно. В результате воспитания, образования и данной присяги оружие для него стало священным предметом, и никому он не позволил бы его забрать. Он должен защищать его, как защищал бы собственную жизнь; это и была его вторая жизнь. И не отдать его — значит, выказать себя трусом, любой ценой старающимся сохранить свою первую жизнь.

Ну, что же, пусть он трус. Но он готов был отдать и револьвер, и патроны, и при этом и пальцем не шевельнуть для того, чтобы, как говориться, защитить свою честь. После этого его могли связать, но вряд ли стали бы делать что-нибудь еще. Не было смысла убивать его обезоруженного. Полицейский без оружия никого не пугает, а только смешит.

Так пусть они смеются. Как и неизбежное осуждение коллег, это неприятно, но не смертельно. Раны от насмешек заживают быстро…

Так что он принципиально предпочел выбрать бесчестие, а не смерть. Может быть, Диди увидела бы это в ином свете. Впрочем, она наверняка бы осталась довольна его выбором — в силу целого ряда причин, среди которых, как он надеялся, могла быть и такая аполитичная причина, как любовь. Не приходилось долго гадать, какую позицию займет все управление в целом и его капитан в частности. Нет сомнений, его предпочли бы видеть мертвым, но не обесчещенным.

Но в этот миг вожак бандитов двинулся к нему, и его инстинкты, воспитанные длительной тренировкой, образом жизни, промыванием мозгов, называйте, как хотите, решительно наплевали на все рассуждения, и он превратился в полицейского, верящего во все эти устаревшие понятия о чести и достоинстве. Он сунул руку под пончо и начал чесаться, перемещая кисть, пока пальцы не нащупали твердую деревянную рукоять револьвера.

Вожак навис я над ним, голос его звучал одновременно безлично и угрожающе.

— Встаньте.

Пальцы Берри уже сомкнулись на рукояти револьвера, когда сидевший слева от него мужчина встал. Ослабив хватку на оружии, Берри так и не понял, да это и к лучшему, что не понял, кого же выбрали на самом деле. Он лишь подумал, что его сходство с полицейским не так велико и то возникает, то исчезает, как мигающие фонарики над китайским рестораном.

Только сейчас он увидел, насколько смахивал на полицейского поднявшийся мужчина. Вожак, держа автомат наперевес, одной рукой быстро и умело его обыскал. Довольно отметив, что оружия не оказалось, он забрал бумажник и, приказав мужчине сесть, быстро просмотрел его содержимое. Потом швырнул его на колени хозяину и, похоже, впервые немного повеселел.

— Журналист, — буркнул он. — Вам говорили, что вы похожи на полицейского?

Лицо мужчины побагровело, с него градом лил пот, но ответил он твердым голосом:

— Не раз.

— Вы — репортер?

Мужчина покачал головой и обиженно поправил:

— Когда я иду по району трущоб, в меня обычно кидают камнями. Я театральный критик.

Казалось, вожак слегка ошеломлен.

— Ну, надеюсь, вам понравится наше небольшое представление.

Берри подавил смешок. Вожак отошел и вернулся в кабину машиниста. Берри снова почесался, его пальцы выпустили револьвер и рука, словно краб, медленно поползла по влажной коже, пока не выбралась наружу из-под пончо. Потом он скрестил руки на груди, опустил на них подбородок и принялся бессмысленно ухмыляться, пялясь на свои башмаки.

В кабине машиниста Райдер вспомнил яркий солнечный день, который скорее подчеркивал, чем смягчал кричащую безвкусицу улиц Нью-Йорка. Они гуляли с Лонгменом, когда тот неожиданно остановился, как вкопанный, и выпалил вопрос, который мучил его уже несколько недель.

— Почему такой человек, как вы, идет на это? Я хочу сказать, вы умный человек, гораздо моложе меня, вы вполне могли бы жить нормально, ваша жизнь… — Лонгмен сделал паузу, чтобы ещё сильнее подчеркнуть значение своих слов, и сказал: — Вы же на самом деле не преступник.

— Я планирую преступную операцию. Это делает меня преступником.

— Ну, ладно, — отмахнулся Лонгмен. — Но хотел бы я знать, почему вы это делаете?

Существовало несколько ответов, каждый из которых был правдив лишь отчасти, или, можно было сказать, отчасти неправдив. Он мог бы сказать, что делает это ради денег, или ради острых ощущений, или из-за того, как умерли его родители, или потому, что он воспринимает некоторые вещи не так, как другие… И возможно, любой из этих ответов мог Лонгмена удовлетворить. Не то, чтобы Лонгмен был глуп, просто он принял бы любое разумное решение этой загадки — или не принял никакого.

Но вместо этого Райдер сказал:

— Знай я, почему, скорее всего не стал бы этого делать.

Казалось, Лонгмена отговорка удовлетворила. Они продолжали гулять и больше никогда к этому вопросу не возвращались. Но Райдер чувствовал, что вопрос висит в воздухе, давит, и дело не в том, интересует его сам вопрос, либо ответ на него — его собственный или кого-то другого. Теперь, стоя в кабине машиниста — уединенном месте, похожем на исповедальню и в переносном смысле расположенном на полпути между землей и адом, — он напомнил себе, что он ни психиатр, ни пациент. Он знал свою жизнь, и этого было достаточно. Ему не было нужды объяснять факты своей жизни, исследовать её смысл. Жизнь, как и жизнь любого человека, поражала его как довольно жестокая и неловкая шутка, которую смерть устраивает людям, и прекрасно, если человек это понимает. «Смертью мы обязаны Богу». Он вспомнил, что где-то читал эту фразу — кажется, у Шекспира. Ну, что же, он относился к тем людям, которые платят по счетам, когда приходит время, и не любят оставаться в долгу.

Однажды девушка ему сказала — одновременно зло и огорченно — что ему чего-то не хватает. Он не сомневался в этом, но подумал, что она недооценила суть дела. Другие делали это точнее. Он сам пытался заняться самоанализом, чтобы понять, чего же ему не хватает, но со временем утратил всякий интерес к этой затее и её оставил. Теперь ему пришло в голову, что одной из тех составляющих, которых ему не хватало, было отсутствие интереса к самому себе.

Он помнил факты своей жизни и понимал, что, вполне возможно, именно они обусловили ту или иную линию его поведения. Но он позволил им это сделать. Не имеет значения, плывете вы по течению или пытаетесь бороться с ним, все равно вы попадете в ту же точку назначения — смерть. Ему было безразлично, какой путь выбрать, если не считать того, что предпочел бы он что-нибудь более живописное и соответствующее. Это делало его фаталистом? Ну, что же, значит он фаталист.

На примере родителей, которые умерли друг за другом в течение года, он многое постиг насчет ценности жизни. Его отец погиб от удара тяжелой стеклянной пепельницей, вылетевшей из окна. Разъяренная жена запустила её в мужа, но тому удалось увернуться. Пепельница вылетела наружу, ударила отца по голове и пробила череп. Смерть матери была вызвана раком: колония раковых клеток неожиданно буйно разрослась в теле крепкой здоровой женщины и убила её после восьми месяцев агонии, вызвавшей ужасные разрушения.

Если смерть родителей, которую он не воспринимал как раздельные события, и не стала единственным источником его философии, то уж явно послужила её зародышем. Ему было четырнадцать лет, и он не слишком оплакивал потерю. Возможно потому, что у него уже развилось известное отчуждение. Явное отсутствия любви между родителями сказывалось на единственном ребенке. Он понимал, что некоторые из тех вещей, которых ему недоставало — это наследство родителей, но никогда не ставил им этого в вину. Ему не доставало не только любви, но и ненависти.