Лилия Беляева - Убийца-юморист
И вот что ценно: деловой, бодрый "фирмач" Игорек, как его тут величали, довольно скоро услыхал что-то весьма требовательное, приложивши ухо к черному сотовому, встал из-за стола, пожал сам себя за руки почти под самым низким потолком, символическим этим жестом как бы обещая и дальнейшие свои дружеские чувства не тратить где-то на стороне, а в целости приносить их сюда, к писателям-поэтам заодно с готовностью поить их и немножко подкармливать...
Наконец-то мы с Лебедевым остались наедине, друг против друга. Однако этот тихий миг опять едва не оказался под угрозой, когда Тимофей глянул в сторону стихотворца:
- Старичок! Опять новый галстучoк! Опять ты, паучок, жаждешь и сладкой жизни и чтоб тебя считали расейским патриотом? Только потому, что у тебя фамилия не Шницельшнауцер, а Попков? Не выйдет! Не обманешь! Не на тех напал! Вот из-за таких, как ты, хамелеонов, и нет на Руси лидера! Все места вы, штукари, позахватывали, залезли в телевизор и морочите людям головы!
- Уймись, Тимофей! Научись пить в меру! - отозвался отечески Попков. Как больному сказал, с которым связываться неловко, стыдно даже. И улыбнулся своей спутнице, девице-симпатуле... А она - ему. Она его, старенького, но неунывающего, уже научилась жалеть, судя по всему... А от жалости до любви, как известно, только один шаг...
Это понял и мой пьяненький Тимофей Лебедев, кротко посочувствовав молодой красоточке:
- Правильно поступаешь, мамзелечка. Не настаиваешь, чтоб разделся. И не настаивай. При таком галстуке он хоть куда! А без галстука-пиджака такой пейзаж-пассаж, хоть в омут головой...
Поэт-телевизионщик сделал вид, что на такую чепуху он тратить свой драгоценный для телемасс голос не станет. И я получила, наконец-то, возможность задать свой перекипевший вопрос Тимофею, у которого в седоватой бороде билась в истерике заплутавшая муха. Впрочем, она довольно скоро выскочила из волосяных дебрей и принялась как ни в чем не бывало расхаживать по краю моей чашки.
- Почему вы, Тимофей Егорович, дружили с драматургом Шором? Вы же весь такой...
- Не шали! - поднял он руку щитком. - Не кроши Тимофея совсем мелко! Тимофей хоть и пил, но разум не пропивал. Я против тех, кто живет в России, как в колонии, обирает "туземцев" и шикует по заграницам. Шор был другим. Он презирал ростовщиков! Он смеялся над хапальщиками! Он, может, первый изо всего российского народа сообразил, зачем главным лозунгом перестройки стал "Не гляди в чужой карман"! Он поинтересовался здесь вот, за рюмкой: "Любопытствую узнать, а почему не заглядывать-то? Если к тому же этот самый карман сшит вот только что из красного знамени?" Головастый мужичок он был! Со слезой при взгляде на обездоленных, бедствующих! За эту-то слезу я к нему со всей душой! Слеза такая дорогого стоит! А ещё - острый его язык. Как скажет - так в самое яблочко!
- По-вашему, он своей смертью умер? Или...
Тимофей Егорович затянулся дешевейшей сигареткой, прищурил один глаз, а другим, сияющим яростью, уставился на меня:
- Запросто! Это "или"! Запросто! Попортил кровушки всяким лизоблюдам, рвачам, подхалимам в звании писателей, поэтов, а также драматургов! Попортил! Резал напрямки, что думал про них!
- Но ведь и сам, насколько мне известно, писал не сказать чтоб как Мольер или Розов... Не блистал...
- В "обойму" не попал, вот и не блистал! - словно зарыкал на меня пьяненький поэт. - "Обойму" созидали вполне сознательно, её создавали, как надгробие. К примеру, первая двадцатка поэтов. Их и поминали во всех докладах, а о других, не менее талантливых, - ни слова. Получалось - все прочие бездари. А это неправда. Искусственные рамки, где все "свои". То же самое делается сейчас. Идет искусственный отбор тех поэтов, к кому благоволит, к примеру, телевидение. Вот их и показывают. Где остальные? А их "не дают". Нетути их как бы! Называется "паблисити", если по-иностранному. А по-блатному - "раскрутка". Разве вам, газетчику, это неизвестно? А вы сядьте и почитайте пьесы Семена Шора. Они с блестками нешуточного таланта. Правду говорю. А пал и пропал, словно и не бывало... Это наглецы, знать номенклатурная, умеет раскручивать сама себя или своих приятелей, чтоб потом всей стаей хватать сладкие куски от славы, привилегий... На них насмотришься - в петлю потянет. А посидишь, поговоришь с Шором - и человечество покажется не таким уж безнадежно пакостным...
- А что вы можете сказать о поэтессе Нине Николаевне Никандровой? Которая тоже умерла не так давно?
- Нина Николаевна? - Тимофей Лебедев прихватил губой завиток бороды, пожевал, выплюнул. - Ну писучая дама... Ну детская такая... Звезд с неба не хватала, но её печатали... Почему вы про неё спросили?
- Я вообще интересуюсь пожилыми писателями, поэтами, драматургами, как им живется, почему умирают...
- Понятно.
- Она с Шором могла где-то встречаться?
- Не видел. Не знаю. На собраниях разве... Или где-нибудь в Доме творчества, если приезжали на один срок...
- А вы с ней были в каких-нибудь отношениях?
- Здоровались. Не больше. Я ведь хоть и седой, а годочков на десять её моложе... Она о "букашках-таракашках", а я о деревне, стогах, звездах, солдатах всех войн... О жизни и смерти, если по большому счету... Только толку-то! - поэт вскочил со стула, ляпнул кулаком о стол. - Зачем мы все?! Зачем?! Корчим из себя что-то! Нам помирать-подыхать сам Бог велел! И оплакивать нас, таких, не надо! Прокакали, мягко говоря, державу, Россию, Отчизну! Туда нам и дорога! Под колокольный звон прокакали! Клятвопреступники! Ни одного не нашлось из политиков, литераторов, чтоб рванул рубаху на груди и голым вышел на трибуну, абсолютно голым! Сколько их, что бьют себя кулаком по ребрам, вопят, будто из чистого бескорыстия, токмо лишь из любви к народу пролезли туда и сюда, пусть мелкое, но все одно кормное местечко! Клятвопреступники! Опоганили высокое понятие "русский патриот", "российский патриот"! Дискредитировали! Сбили широкие массы с панталыку! Заняли чужие постаменты! Захватили! Единственно для того, чтоб не утерять сладкий кусок, к которому присосались ещё при советской власти! Из-за них Россия гибнет! Из-за этих придурежников!
- А Шор кем был? В смысле патриотизма?
- Чистый российский, русский патриот! Потому что тут налицо: жалельщик всего живого, почитатель задушевного поступка и слова, презиратель всякого лицемерия... Одним словом - широкий русский человек. С ним поговорить было за той же рюмкой, вот тут вот, - уже хорошо; пи души и так далее... Он ни одной цацки не носил. Считал, уже тем обязан погибшим, что жив. Гляньте вбок. Видите старикашку в очках? Весь в орденах-медалях... Сам себе биографию сочинил. Ордена-медали купил. Теперь, не переставая, сочиняет про свои подвиги, будто был разведчиком в тылу врага, славу, деньжонки зарабатывает. Все врет! Внаглую! Служил немцам в качестве переводчика, носил форму немецкого офицера. СМЕРШ его зацапал в сорок четвертом. Его должны были расстрелять. Но спустили на тормозах. Папаша его высоко сидел. Сходил к Сталину.
- И как же Сталин?
- От расстрела увел. Но десяток лет этому "разведчику в тылу врага" дали. Отсидел. Реабилитацию не получил. Стал стишки про Родину писать. Автор всем известной песни, которую прежде крутили с утра до ночи.
- Какой песни?
- Да этой вот... Музыку к ней приладили хорошую, она и пошла... Ну как же вы не знаете! Эту песню весь народ знает!
Как радостно жить нам
Под сталинским солнцем...
Потом, при Хрущеве, эту строчку выправили в соответствии с новыми историческими реалиями:
Как весело жить нам
Под радостным солнцем...
- Так ведь, в сущности, чушь какая-то... "весело", "под радостным"...
- Мелодия больно хороша! Вывозит весь этот словесный утиль!
Уходя от Тимофея Лебедева, я невольно ещё раз оглянулась на круглый угловой столик, где сидел старый старикашка в сером костюме, увенчанном блеском орденов и медалей. В его дрожащей руке колебался фужер с темным винцом... "Не судите да не судимы будете..."? Но это я, живая, собственно, чудом уцелевшая, как и все мы, что вокруг, могу подумать столь кротко... А те, миллионы убиенные, что рухнули нам под ноги? Рухнули как необходимейшая жертва во имя справедливости? Интересно, они бы, восстав из праха, как посмотрели бы на кроткого ныне старичка, увешанного фальшивыми наградами, сочиняющего сочиняйки о подвигах, которые он не совершал? Положа руку на сердце: с той же роковой беспощадностью по отношению к самим себе они бы пошли на смерть во второй раз?
Конечно, думать обо всем этом мне было вовсе не обязательно. Но последний вопрос, который задала взъерошенному поэту с плачущими глазами, был по существу затеянного мной дела:
- Вы ничего особенного не заметили на похоронах Шора?
- Да нет... Тихо все прошло... мирно... пристойно. Не то что, кстати, когда Михайлова хоронили. Вот там, говорят, вышла эпистола!
- Какая "эпистола", если не секрет?
- А когда его величавый гроб опускали в могилу - кто-то громко хихикнул, так громко, что, говорят, некоторые вздрогнули.
