Владимир Монастырев - Свидетель защиты

Понравилось Андрею Аверьяновичу в этом доме — добротно, аккуратно, чисто, витал здесь дух центральной России, которую он так любил.

Ипатыч пригласил гостей садиться, а сам, откинув за печкой люк, полез в подвал и достал соленые огурчики, маринованные грибы, квашеную капусту, все это было пахучее, ядреное, такое аппетитное, что сама собой во рту скапливалась голодная слюна.

Появились на столе графин с прозрачной жидкостью и графин с желтоватой, мясо с чесноком и душистый хлеб, выпеченный в русской печке.

— Закусим, — пригласил Ипатыч. — Эльмира моя придет не скоро, ждать ее не будем.

— Откуда она родом? — спросил Андрей Аверьянович. — Имя у нее, вроде, не русское.

— Родом она, как и я, — ответил Ипатыч, — из Ярославской области, а имя от нее независимо: родитель дал. Самого родителя звали Панкратом, и это прозвание ему не нравилось, потому как он был сильно привержен ко всему новому и поповские имена не признавал. Свое имя менять он не решился, а дочь нарек Ревмирой, что означало Революция мира, или по-другому Мировая революция. Ну, кличут ее больше Панкратьевной, а то Эльмирой, — привычней уху и выговаривать легче.

Выпили по стопочке из графина светлого. Андрей Аверьянович с непривычки поперхнулся.

— Это из диких груш, — пояснил Ипатыч, — ракой прозывается. Мутноватая получается и с душком, а я достиг чистоты, — он потянулся налить еще по одной, но Андрей Аверьянович заробел и попросил из другого графина, в котором было сухое вино.

— Имя у нее чудное, — выпив еще по одной, продолжал Ипатыч, — а воспитал Панкратьевну родитель правильно: хозяйка она хорошая, все эти соленья-варенья ее рук работа. И чистоту любит. А это для бабы первое дело. Мы с ней еще на фронте сошлись-то, когда я об двух ногах был. Она меня не бросила, когда мне ногу-то оторвало, разыскала в госпитале и сюда увезла. В свою Ярославскую мы не поехали, после войны там и на двух-то ногах мужики еле стояли, а мне с одной и соваться туда не стоило. А тут у нас корешок фронтовой жил, звал приезжать. Мы и приехали. По первости и здесь было несладко — после немца разор кругом. Потом ничего, обжились. Я по плотницкому делу, по столярному, корзины из прутьев могу изготовить всякие. А она по торговой части пошла, у нее это получается.

Ипатыч успевал и говорить и закусывать. Ел аккуратно, вкусно, приятно было на него смотреть. Андрей Аверьянович смотрел и слушал, выказывая интерес к тому, что рассказывал хозяин. Прохоров, боясь, что Ипатыч так и не доберется до дела, их интересующего, попытался вмешаться, но Андрей Аверьянович сделал знак, чтобы он не вмешивался, и таким тоном, будто его больше ничего на свете не занимало, спросил, почему же Ипатыч не узаконил до сего времени свои отношения с Ревмирой Панкратьевной. Хозяин на это ответил охотно:

— Сразу после войны Панкратьевна хотела, чтобы мы поженились, — рассказывал он, наливая еще по одной, — но я не соглашался: зачем ей инвалида с деревянной культей себе на шею вешать. Живем — хорошо, не заладится — разбежались в разные стороны и делу конец. Теперь оно и поздно разбегаться-то, а уж неловко перед людьми свадьбу играть. А и зачем она? Детей у нас нет, капиталов не нажили, делить и отказывать нечего.

Андрей Аверьянович слушал еще минут десять, а потом, когда Ипатыч уже окончательно к нему расположился, позволил Прохорову перевести разговор на историю с убийством браконьера.

— Мы тут сильно удивлялись, — сказал Ипатыч, — когда узнали, что арестовали Кушелевича. Не верилось, что он Гришку Моргуна подстрелил. Потом говорят — улики против него собрались. Никто как он. И вроде бы за здорово живешь, будто бы Гришка в него и стрелять не собирался, а он будто с испугу, как его увидел в лесу, так и пальнул. Выходит, раньше времени, — Ипатыч усмехнулся. — Надо было подождать, когда бы Гришка его продырявил, тогда принимать меры.

На крыльце кто-то громко затопал ногами, хлопнула дверь, и в комнату вошла крупная, круглолицая женщина.

— Вот и Панкратьевна пришла, — представил вошедшую Ипатыч. — Садись, мать, с нами, выпей стаканчик.

Панкратьевна метнула быстрый взгляд на стол и тотчас бросилась в прихожую. Погремев там кастрюлями, она вернулась с новыми тарелками, в которых лежали соленые помидоры и куски вареного мяса. Поставив на стол тарелки, Панкратьевна села, взяла стакан с вином и, обращаясь к Андрею Аверьяновичу, сказала:

— А и выпью. С добрыми людьми почему не выпить. Со знакомством.

Отпила глоток и аккуратно поставила стакан.

— А я им тут за Гришку говорил, — пояснил ей Ипатыч.

— Чего уж теперь за него говорить, — откликнулась Панкратьевна, — царствие ему небесное, как говорится. А тут на земле-то первый бандит в лесу был, никого не жалел и не миловал. Весь поселок его боялся. По правде сказать, народ у нас Кушелевича жалеет, потому как по справедливости Кушелевичу, если это его рук дело, надо благодарность объявить, а не в тюрьму сажать. Даже дружки Гришкины и те радуются, что его прибили. Он ведь и корешков своих, которые с ним по лесу шастали, вот так держал.

Панкратьевна сжала в кулак свои пухлые пальцы.

— Иногда и поколачивал, — добавил Ипатыч.

— Силен был? — спросил Андрей Аверьянович.

— Пашке Лузгину зуб выбил, — ответил Ипатыч, — Володька Кесян от него фонари носил. На что здоровые мужики лесорубы у нас были, и те с ним не связывались: с окаянной бил, как конь копытом.

— С окаянной говорите, — заинтересовался Андрей Аверьянович. — Он что же, левша был?

— Левша, — подтвердил Ипатыч.

— И ложку в левой держал, — добавила Панкратьевна.

— И стрелял с левого плеча, — сказал Ипатыч, — сам видел. Метко стрелял, другой и с правого так не попадет, как он с левого.

Андрей Аверьянович тотчас вспомнил, как стоял в рододендронах Прохоров. У него левое плечо было выставлено вперед. Левша, держащий ружье на руке, подставит правый бок. И если в него выстрелить с другого берега, то пуля как раз войдет в шею справа от кадыка, выйдет слева. Как и засвидетельствовано в медицинском заключении.

— Они все, вся их компания, сильно злобились на Кушелевича, — сказала Панкратьевна. Говорила она вроде бы для всех, но предпочтение отдавала все-таки Андрею Аверьяновичу, который так располагал к себе умением слушать. — После того особенно злобились, как он застукал охотничков с мясом в заповеднике. Моргун тогда сухой из воды вышел, а родной братец Пашки Лузгина, Федор, загремел в тюрьму. Пашка божился, что рассчитается за братца.

— А я так думаю, — высказал свое Ипатыч, — что не иначе, как он навел Моргуна-то на Кушелевича. Он не дюже храбрый, тот Пашка, но злой и хитрый, как хорек, чужими руками мастер жар загребать. Без него тут никак не обошлось. В тот день, когда Гришку убили, в поселке его как раз не было, это факт.

— А сам Пашка что говорит? — спросил Прохоров.

Ответила Панкратьевна:

— А ничего не говорит, ходит себе, усмехается. Следователь его допрашивал, а он доказал, что не имеет к этому делу касательства, потому как находился в другом месте, на пастбищах колхоза Кирова, там его видели, свидетели есть. Знать, говорит, ничего не знаю. А если что и знаю — про себя держу и другим советую.

— Это он, конечное дело, не следователю, а тут говорил, — пояснил Ипатыч. — Вроде предупреждение делал, чтобы не трепались, языки не распускали. Он теперь вроде бы за атамана у тех, которые мясо промышляют: хитер, ловок, стреляет метко. В стрельбе-то он самому Моргуну не уступал — за тридцать шагов консервную банку кидали вверх, он влет навскидку бил…

— От Моргуна терпели, теперь от Пашки будем терпеть, — вздохнула Панкратьевна, — один другого стоит. Вон Людка Зверева уже из поселка в город подалась. От Пашки сбежала.

Ипатыч усомнился:

— Она и раньше, вроде, уезжала?

Панкратьевна посмотрела на него снисходительно, как смотрят на человека, высказывающегося о том, что он знает смутно.

— Как Гришку убили, она уехала. Это верно. С горя уехала, убивалась по Гришке сильно. Любовь у них была.

— Ты скажешь — любовь! — возразил Ипатыч. — Как у кошки с собакой.

— Что вы, мужики, в этом понимаете? — усмехнулась Панкратьевна. — Самая это любовь и есть, когда один другому уступить не хочет. А как Пашка к ней сунулся, она его сразу и отшила и еще Моргуну пожаловалась. Вот тогда-то он Пашке зуб и выбил. И дружку его Кесяну фонарь поставил, — она повернулась к Андрею Аверьяновичу, полагая, что с Ипатычем больше и говорить не стоит на эту тему. — Уехала она, как в воду канула, а недавно вернулась. Пашка опять к ней. Защитника-то нет, оборонить от Пашки некому, вот она и сбежала.

— Лихая девка была, — не без мечтательности произнес Ипатыч, — Гришке под стать, фигурная, лицо белое…

— А ты уже так все и разглядел, — ревниво воскликнула Панкратьевна. — А ну их всех, гостям, поди, не больно интересно все это и слушать… Вот я вас сейчас холодным взваром угощу.