Аркадий Вайнер - Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху (сборник)
– Дурак был, теперь жалею…
22. АКТ № 660
…Освидетельствован Юронис Альбинас Николаевич.
В школе Юронис учился слабо, дублировал 1, 4 и 5-й классы… Часто менял места работы и специальности, нигде подолгу не удерживался…
…По физическому развитию соответствует возрасту. Со стороны психики: сознание ясное. Все виды ориентировки сохранены. Держится развязно, груб, на вопросы отвечает с раздражением. Понимает цель обследования и сложившуюся для него ситуацию. На память не жалуется. Обеспокоен предстоящей ответственностью…
Комиссия приходит к заключению, что Юронис душевным заболеванием не страдает и в отношении инкриминируемых ему действий является вменяемым…
23. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Жена Воротникова – Лидия Михайловна – оказалась молодой интересной женщиной с бледным нервным лицом. Почти год как уехала от мужа и живет теперь одна. Шестилетняя дочка находится у ее матери – до тех пор, пока она окончательно не устроится. К мужу возвращаться не думает.
– Вы не знаете, какой это ужас, когда муж каждый день пьян. Теперь с этим покончено навсегда. Решиться трудно было, а теперь уже все нормально. Людочку только жаль, без отца ей придется расти. Но лучше вообще отца не иметь, чем иметь отца-алкоголика. Это ведь не только горестно, это же ведь еще и стыдно.
– Скажите, Лидия Михайловна, а никто из знакомых или родных в Москве не мог дать Попову адрес вашего мужа в Дзержинске?
– Я уже думала об этом, но ничего путного в голову не приходит. У меня здесь живут только сестра с мужем, так они с Воротниковым никаких связей не поддерживают.
– А в Прибалтике у вас нет родственников или знакомых?
Женщина на мгновение задумалась:
– Дело в том, что у меня была подруга – Алла Окк. Она сама латышка, а вышла замуж не то за эстонца, не то за литовца, точно не помню. Это было лет пять назад. Потом она уехала жить в Прибалтику к своему мужу, и мы утратили связь. Если я вас правильно поняла, вы хотите узнать, не могла ли она дать адрес убийцам?
– Вот именно.
– Не думаю. Она с моим мужем даже не была знакома, и адреса нашего у нее, по-моему, не было.
– А где она сейчас живет, вы знаете?
– Конечно…
В тот же день я получила из паневежисской милиции характеристику на Юрониса. Это был воистину замечательный документ. «Юронис состоит на учете в детской комнате с 5 ноября 1966 года, – было сказано в первых строчках характеристики, – за систематическую кражу велосипедов». Потом слова насчет кражи велосипедов были небрежно зачеркнуты, и оставалось неясным – за что же состоит подросток на учете в детской комнате милиции.
«15 января 1966 года – проведена беседа в отношении устройства на работу». Ясно. Только не видно, какие плоды дала эта беседа.
«3 марта – проведена беседа во время рейда с родителями». Беседа во время рейда. Какая беседа, о чем, во время какого рейда?..
«16 ноября – угнана легковая машина, но был задержан, потому что машина забуксовала…» Тут я не выдержала и вслух засмеялась – до того эта запись смахивала на старый анекдот, потому что не легковую машину угнал Юронис, а грузовую, и не забуксовала она, а сжег он мотор, и вообще он «ехал не в ту сторону». Точность этих записей демонстрировала то внимание, с которым относилась к трудному подростку детская комната.
«Проведена беседа в детской комнате, взято объяснение». Беседа на какую тему? Объяснение в чем? И снова, с монотонной унылостью:
«15 декабря – беседа на дому с родителями…
Январь 1967 года – доставлен в вытрезвитель, беседа с родителями…
2 марта 1967 года – во время рейда беседа с несовершеннолетним и его родителями…
27 июня 1967 года – проведена беседа с родителями в отношении плохого поведения их сына…»
27 июня с родителями была проведена беседа о плохом поведении их сына. Замечательно! В этом документе было все замечательно. И то, что несчастная одинокая старуха называется «родителями», и то, что с «ними» регулярно проводят беседы о поведении сына, который плевать на «них» хотел, и то, что воспитание несовершеннолетнего уголовника носит рейдовый характер, и то, что последнюю беседу провели, когда он уже неделю сидел в тюрьме. Правда, начальник милиции капитан Стасюнас не знал, что на этот раз поведение Юрониса было совсем плохое. Он просто человека убил.
Надо было ехать в Паневежис…
24. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Я приехала в Паневежис дождливым осенним днем. Не заходя в прокуратуру, я отправилась домой к матери Юрониса.
Тесный маленький двор, старый дом с залитыми водой, подслеповатыми окошками. Я постучала в дверь, обитую рваной клеенкой.
– Кто там? – спросил за дверью надтреснутый женский голос.
– Следователь из Москвы, – сказала я и потянула за ручку. Дверь послушно растворилась. Седая морщинистая женщина с испугом смотрела на меня. И мне на мгновение вдруг стало совестно, что я еще молодая и совсем здоровая. Такая была эта женщина немощная, серая, усталая. Вся она состояла из одних суставов, будто позвоночник, все прямые кости из нее вынули и только одна дряблая, слабая оболочка невесть как держалась вертикально.
– Да, это я мать Альбинаса, – сказала она, хотя я ее даже не успела спросить. – Вы проходите в комнату, пожалуйста…
Голос у нее был тихий и такой же, как она вся, дряблый и серый. В комнате было пустовато и очень чисто. На стене висела фотография Альбинаса. Я присела к столу и достала из портфеля бумагу и ручку.
– Вы, может быть, чаю попьете? – спросила она робко.
Я быстро сказала:
– Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь, я в поезде пила, – и поймала себя на мысли, что брезгую пить в этом доме. И от этого разозлилась на себя. – Казимира Петровна, мне надо задать вам несколько вопросов.
– Да-да, я понимаю, я привыкла уже. – И в голосе ее была необычайная покорность, полное подчинение судьбе и всем людям, кто захотел бы только приказать. Потому что от жизни она уже ничего не ждала – это видно было по ее лицу и совершенно мертвым, бессильным рукам. Ничего хорошего все равно не могло произойти, а хуже, чем произошло, уже не могло случиться.
– …Я сначала боялась соседей встретить, в глаза не могла посмотреть, а потом привыкла. Ко всему человек привыкает: и к горю, и к позору. Все тут сразу на меня…
Она говорила негромко, и речь ее была как стоячая вода: бросил камень, разошлись круги, и снова замерла. Я слушала ее, и у меня все время перед глазами было лицо матери Кости Попова. Сухое, сильное, с крупными чертами, какие вырезал на своих портретах Эрьзя, не стертое и не раздавленное даже этим безмерным горем.
– …Вы и меня поймите: для всех он убийца, а для меня – сын. А много я ему в жизни дать могла? Я же ведь неграмотная, уборщицей работаю.
Мать Кости Попова работала дворником, потом – в пекарне. Людей хлебом кормила, а своих ребят не всегда могла накормить досыта. Голова у меня болит что-то, в висках ломит. Да, о чем это я? Мать Попова тоже не могла дать своим сыновьям многого. И вспомнила почему-то слова своего отца: «Беда в том, что мы ищем точные подобия. А мир фрагментарен. Надо искать сходство в деталях».
…– Не слушался он, ушел из школы. «Работать я буду», – сказал. Но и на работе у него не получалось, очень он нервный. Менял работы часто…
Константин за пятнадцать лет работы сменил всего одно место. Сначала токарем на «Красном пролетарии», потом шофером. «Первый раз меня Костя ослушался, когда ушел из седьмого класса. До станка не доставал, маленький он был, работал, стоя на ящике, две нормы выполнял». Голова очень болит что-то.
… – Мы скрывали от соседей, когда Николай приезжал сюда, что он отец Альбинаса. Говорили, что это дед. Он ведь старый совсем, а жить с нами все равно не хотел. «Деревенщина ты была, деревенщиной помрешь», – всегда укорял он меня. В Каунасе он живет, конюхом там работает. И денег мне на Альбиночку не давал никогда. Может, сын поэтому такой злой, нервный вырос…
«Легкие у мужа были прострелены на фронте, от этого и умер, когда Косте пятнадцать минуло. Долго болел он перед этим, трудно нам было». Глаза у меня режет сильно. Я, наверное, простудилась.
…– Меня в сорок шестом году бандиты ранили. Жили мы тогда в деревне Молайни, и пришли они ночью, «зеленые братья» эти самые, будь им пусто, и давай в дом ломиться. Хотели, чтобы брат мой опять с ними в лес ушел, а я дверь не открывала. Вот они из автоматов и начали строчить. А две пули в меня попали, с тех пор я инвалидом стала… Не слушался меня Альбиночка… Ругался на меня, что я его жизнь погубила… А что я могла сделать? Курил он и водку пил лет с пятнадцати. С осени прошлой и дома не бывал, все у шлюхи этой… Опоила она его чем-то… А в милиции говорят: «Не наше дело… Может быть, любовь…» Придут, скажут: «Вы на сына повлияйте…» А как же я повлияю? Он ведь и дома не бывает… и не слушает меня совсем…
Я совсем сломалась, тяжело гудело в голове, и я с досадой думала о том, как некстати все это. Голос старой женщины, которая и живет-то по инерции, совсем меня добивал. Я достала из портфеля ножи:
