Дмитрий Вересов - Искушение ворона
Нет. Ромео и Джульетта непременно должны были умереть. И в этом правда, а поженись они и нарожай детей – это была бы ложь (что бы осталось от романтического пафоса, примись пылкий Ромео изменять своей женке на второй-третий год супружества?).
Сказка, где есть и разрыв-трава, и мертвая с живою вода, и чары, и колдовство, – до той поры правда, покуда любовники в ней непременно умрут в конце. А если по воле автора они примутся жить долго и счастливо, в этом сразу проявится акт лжи.
Прав нелюбимый Львом Толстым Шекспир.
Прав Иван Ларин.
Прав Зигмунд Фрейд, предлагая такую модель психодинамики, где не тормоз общественной морали СУПЕР-Я сдерживает эгоизм эротических устремлений, но ЭРОС сдерживается встречным вектором ТАНАТОСА – стремлением к смерти.
Love and death like a horse and a carriage – любовьисмертькак… лошадьиповозка. И именно в экстремуме любви – обнаруживается этот самый танатос.
Дубу и кедру хочется быть подрезанными по корням, чтобы целиком уйти в семя.
И умереть.
Поэтому истинная любовь – мгновенна, как у Ивана Ларина.
Собственно, и до Ларина эту зависимость инстинктивно обнаруживали хорошие настоящие поэты – кстати… И кстати, рифма «кровь-любовь» потому и на языке вертится, и как не похвалить здесь еще раз Ларина за его «розы-морозы» (неплохую рифму на слово «любовь»).
Любовь – как война, и счастье в них (в войне и любви), во-первых, быстротечно (девушки, не рассчитывайте на продолжительность связи!), а во-вторых, автору интересна даже не означенная ОБЪЕКТЕССА этой его любви, а сам процесс, о чем он и говорит, что УКОРОМ ЕМУ БУДЕТ ТО, ЧТО ОН НЕ ПОШЕЛ НА ВОЙНУ.
Любовь – это война. И там и там – убивают.
И счастье – счастье жизни (не убили – радуйся) там в любви так же случайно, как и на войне – зависит от выбора СУДЬБЫ.
Но вернемся к началу.
Появление таких поэтов, как Ларин, сигнализирует о наступлении нового времени.
До реконкисты галантного века еще, может, и далеко.
Но век хама ушел без возврата.
И была статья подписана: Л. Голубкина.
Людочка… Его Людочка. Его неповторимый редактор и критик…
После той статьи в том сборничке он пригласил ее в ресторан. И у них началось. Счастливое… Э-э-э… Как бы это сказать поточнее…
Счастливое времечко…
Иван снова погладил черный глянец обложки.
Третья книга серии «Цена вопроса»… Третий крупный гонорар… Он может теперь планировать свою жизнь. Он может теперь планировать их с Людочкой жизнь… Через год на его гонорары они купят новую квартиру. Через два года они построят в Репине или в Комарове новый домик.
А потом, а потом, через тридцать или сорок лет, его, Ваньку, может и похоронят там рядом с Ахматовой… Поэт рядом с поэтессой.
И Иван задумался, а где лучше лежать – в Комарове, или на Волковском, рядом с Надсоном и Тургеневым?
«Как хороши, как свежи были розы», – вспомнилось Ивану.
А Людочка, его Людочка, она, как Софья Андреевна Льву Николаевичу Толстому, как Анна Григорьевна – Федору Михайловичу Достоевскому, как Анна Ахматова – Льву Гумилеву, как Мережковскому – Зинаида Гиппиус, как Лиля Брик – Маяковскому… Его Людочка стала ему настоящей музой.
Ах, какой духовный альянс! Какое единение взглядов и вкусов!
И именно Людочке пришло теперь в голову собрать все поэтическое наследие Ивана и хоть частично – опубликовать.
Вот тут-то духовный альянс и приказал долго жить!
– Кобель! Сука! – истошно вопила Людочка. – Открой немедленно, или я тебе всю рожу расцарапаю! Вон из моего дома! Иди трахайся со своей крашеной куклой, импотент!
– Что ты несешь?! – кричал Иван, запершийся в ванной от гнева сожительницы. – Кобель не может быть сукой! Через закрытую дверь ты ничего не расцарапаешь! Это не твой дом, ты здесь не прописана! Импотент не может трахаться даже с куклой! Да с такой логикой тебе не старшим редактором служить, а младшей дворничихой!
Лучше бы он такого не говорил.
Людочка тихо вскрикнула, и через минуту он услышал, как хлопнула входная дверь.
Ушла…
Иван отодвинул щеколду, осторожно высунул голову. Оглядел погром, учиненный трепетной музой.
Так и есть! Перебила все чашки, с иезуитской избирательностью пощадив комплектные блюдца. Побросала на пол его бумаги, дискеты, еще и потопталась. Хорошо, компьютер не расколошматила…
И он чуть было не связал жизнь с этой истеричкой!..
Иван нагнулся, подобрал мятый листочек, разгладил. Прочитал с выражением:
Мне светлой радостью освещена душаАтласом нежных рук, что не спешаРвут узы, сладкий зуд глушаИ как была все ж хорошаНочь нашаНаС тобойИ шаАлискаГейМояИ ша
И второе:
Мир этот дан мне в ощущеньяхГлаза – чтоб восхищаться красотой твоейА руки – чтобы знать ничтожество своеПока тебя в них нетА мой язык –Зачем он?Что в нем толку?Петь без умолкуо красоте твоей?Но нет!Чтобы прижавшись близко-близкоНаутро прошептатьАлискаКогда в окне забрезжит свет….
И с чего, спрашивается, тут было заводиться? Подумаешь, стихи – и, кстати, неплохие… Конечно, посвящение, чего уж там греха таить, весьма игривое и очень-очень интимное… Да, и что теперь?! Поэт он, в конце концов, или жалкий обыватель? Творческая натура – широкая, сердце поэта – большое… Вмещает оно двух женщин. Теперь уж, наверное, одну…
Дура, ревнивая пошлячка, филистерша бескрылая!
Вот похоронят его на Волковском рядом с Надсоном. И будут потом писать в биографии поэта… Целые исследования будут писать… «Пять роковых женщин в судьбе поэта Ивана Ларина».
Какие пять?
Татьяна, еще Татьяна, Алиска, Людочка…
Ну, этой-то до роковухи, как до Пекина раком…
Размышления Ивана были прерваны телефонным звонком. Звонил Лева Брюшной. Ивану следовало хватать тачку и со всех ног лететь на «Ленфильм», что на Каменноостровском проспекте.
В офисе Творческого объединения «Новый телефильм» уже сидела вся кодла, были и Лева Брюшной, и Колян, братки даже директора издательства Антона Пасса притащили для убедительности.
– А вот и наш гений, – пошутил Лева Брюшной, когда в офис втиснулся Иван Ларин.
Его представили директору тэошки, толстому лысому дядьке лет пятидесяти.
– Моисей Соломонович Семлер, – пожимая Ивану руку, сказал толстый и лысый.
– Познакомились? Ну вот и ладненько! – громко хлопнув ладошами, воскликнул Лева Брюшной, – теперь можно и о деле поговорить конкретно.
О том, что до этого о деле говорили «не конкретно», свидетельствовала почти пустая литровая бутыль «Джонни Уокера», что этикеткой своей чернела на директорском столе.
– Конкретно, Ваня, кино сымать будем по твоей книжке, – сказал Лева Брюшной, хлопая себя по коленке, – и сымать будем с Мосей, на его, тысызыть, базе, но на наши, тысызыть, денюжки.
Моисей Соломонович утвердительно кивнул – мол на его базе и на их денюжки.
Кивнул на всякий случай и Ваня. В знак согласия, что он тоже не против.
– Ванька, ты теперь должен сценарий для Моси навалять, андерстэнд? – Лева выразительно поглядел на Ивана. – Причем навалять надо в темпе вальса, потому как время идет, а доллары капают, тайм из мани. А мани ждать не могут.
Моисей Соломонович снова кивнул.
И Ваня тоже кивнул.
Заодно.
И тут же чуть не прыснул от смеха, припомнив ту историю, как один товарищ повесился, чтоб заодно…
– Конкретно, Иван, ты понял? – спросил Лева, снова хлопая себя по коленке.
– Понял, чего не понять! – огрызнулся Иван, – сценарий в темпе вальса.
– Во-во! – подтвердил Лева. – А то знаешь, какие деньги мы с Коляном в Мосю вкладываем? То-то! Тут тебе не тот ваш с твоей Алиской «мерседес», тут сто таких «мерседесов», так что гляди у нас!
И Ваня снова кивнул. И икнул.
Сценарий предстояло писать не забесплатно. И это радовало.
Помимо перспективы того, что на экранах скоро появится сериал по его, Ивана, книге, ему еще светило вознаграждение и за сценарий, и за права использования печатного произведения, и за так называемый авторский надзор…
А это означало, что купить квартиру и загородный домик, где они с Людочкой будут жить и поживать, можно будет не через два-три года, а раньше!.. Пар-рдон, с какой еще Людочкой? С этой психованной мегерой?! С Алиской, только с Алиской!
– Я готов, – сказал Иван.
– Ну вот и ладушки, – удовлетворенно подытожил Лева и расплескал по стаканам остатки «Джонни Уокера».
– Ой, Иван Павлович, здравствуйте, присаживайтесь, а можно автограф… – Алискина секретарша, как ее… Оля, Вика, Света… вылетела, не переставая тараторить, из-за своего фасолевидного стола и сунула Ивану глянцевый томик. – Я всю ночь читала, плакала даже, когда вы Мишаню Костромского убили, он был такой хороший…
