Роберт Уилсон - Севильский слепец

— А вашей матери удалось восстановить силы?

— Да, да, конечно, она полностью восстановилась, она… — Хименес умолк, уставившись в потолок. — Она даже снова забеременела. Это было очень трудное время. Отцу пришлось покинуть Танжер, а матери врачи запретили трогаться с места.

— Когда это случилось?

— В конце пятьдесят восьмого. Отец взял с собой мою сестру, а я остался с мамой.

— Куда он уехал?

— Он снял дом в какой-то горной деревушке недалеко от Альхесираса.

— Он скрывался?

— Не от властей.

— Дело в деньгах?

— Я так этого и не узнал, — ответил он.

— А как ваша мать?

— Она родила ребенка. Мальчика. Отец каким-то непостижимым образом объявился в ночь родов. Он приехал тайно. Он страшно беспокоился, как бы опять не возникло каких-нибудь осложнений и мама не умерла. Отец…

Хименес нахмурил лоб, словно столкнувшись с чем-то, что не укладывалось у него в уме. Он заморгал, прогоняя непрошеные слезы.

— Все это очень сложно, старший инспектор, — промолвил он наконец. — Я думал, что когда отец умрет, я вздохну с облегчением. Что это освободит меня… то есть положит конец всем этим незавершенным мыслям.

— Незавершенным мыслям, сеньор Хименес?

— Мыслям, которые ни к чему не ведут. Мыслям, которые бесплодны, потому что ничем не разрешаются. Мыслям, которые вечно держат в подвешенном состоянии.

Хотя слова были самые расхожие, их смысл ускользал от понимания, и все же Фалькон, неожиданно для себя, уловил смутную муку этого человека. В его мозгу что-то отозвалось — смерть собственного отца, вещи, оставшиеся недосказанными, мастерская, которую он так и не осмотрел.

— Возможно, это наше естественное состояние, — сказал Фалькон. — Рожденные сложными существами, непостижимыми для нас, мы всегда будем носителями нерешенных вопросов и затем смешаем их с нашими собственными неразрешимыми вопросами, которые, в свою очередь, передадим дальше. Наверно, лучше быть чистыми, как лист бумаги, подобно вашей сестре. Не тащить на себе багаж предыдущих поколений.

Хименес сверлил его глазами зверька из-под щетки бровей. Он уже овладел собой и жадно ловил каждое слово Фалькона.

— Единственная беда… — проговорил он, — беда моей сестры в том, что в ее девственно чистом сознании не нашлось никакого противовеса тому хаосу, который поглотил нас после крушения нашей семьи. Лопнула тонкая ниточка, связывавшая ее с упорядоченным миром, и с тех пор она витает в пустоте. Да, именно таково ее сумасшествие… она похожа на космонавта, который оторвался от своего корабля и носится в бесконечном пространстве.

— По-моему, вы чересчур торопитесь.

— Да, — ответил он, — и на то есть причины.

— Пожалуй, нам стоит вернуться к вашему отцу, волновавшемуся за вашу мать.

— Я споткнулся об эти воспоминания, подтверждающие удивительную — в свете более поздних событий — истину, что отец глубоко любил мою мать. Мне невероятно трудно считать так даже сейчас. А в детстве, когда умерла моя мать, я думал, он ее ненавидел. Мне казалось, он специально ее извел.

— И что же заставило вас изменить мнение?

— Психоанализ, старший инспектор, — сказал он. — Мне и присниться не могло, что я когда-нибудь прибегну к помощи этих шарлатанов. Я адвокат. У меня логическое мышление. Но когда ты в отчаянии, в настоящем отчаянии, когда ты не видишь вокруг себя ничего, кроме руин собственной жизни, тогда ты идешь к ним. Ты говоришь себе: «У меня едет крыша. Мне нужно выговориться».

Хименес адресовал это объяснение непосредственно Фалькону, словно усмотрел в нем собрата по несчастью.

— Так что сталось с вашей матерью и новорожденным? — поинтересовался Фалькон.

— Маме понадобилось несколько дней, чтобы оправиться. Я очень хорошо помню это время. Нас не выпускали на улицу. Слугам было велено говорить, что дома никого нет. Еду доставляли в глубокой тайне от соседей. Под окнами дежурили нескольких вооруженных мужчин из тех, что обычно охраняли стройплощадки. Отец метался по комнатам, как пантера в клетке, останавливаясь только затем, чтобы выглянуть в щелку ставней, если с улицы слышался шум. В доме царили тревога и скука. Это было начало семейного помешательства.

— И вы так и не знаете, чего боялся ваш отец?

— Тогда мне, мальчишке, было все равно. Я просто скучал и мечтал, чтобы это скорее кончилось. Позже… много позже у меня появилось желание знать, как же все-таки отец впутался в такую историю. Поэтому через тридцать лет после тех событий я подумал, что если к кому и следует обратиться за разъяснениями, так это к нему самому. Тогда мы в последний раз разговаривали с глазу на глаз. И вот вам фокусы человеческого мозга!

— Что за фокусы? — вскинулся Фалькон, словно упустил в жизни нечто необычайно важное.

— Если в нем есть какая-то болевая точка, мы обходим ее. Как река, уставшая петлять, просто срезает путь и вливается в свое русло за излучиной. А та превращается в маленькое изолированное озерцо, резервуар памяти, который в отсутствие подпитки в конце концов пересыхает.

— Неужели он мог такое забыть?

— Он все отрицал. В его представлении этого никогда не было. Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Даже при том, что ваша мать умерла, а сестра находится в лечебнице «Сан-Хуан-де-Диос»?

— Тогда шел девяносто пятый год. Он уже женился на Консуэло и зажил другой жизнью. Прошлое стало для него чем-то вроде… предыдущего существования.

— Вас поразила Консуэло?

— Ее внешность? — уточнил Хименес. — Бог мой, я был потрясен. У меня мурашки пошли по коже. Я даже сжег их свадебную фотографию, которую он мне прислал.

— Стало быть, ваш отец вам ничего не разъяснил?

— Только то, что я интересуюсь ерундой. В мире моего отца, насколько я мог судить, не существовало ничего важного, когда речь шла о жизни ребенка. Это читалось в его молчании, в его категорическом отрицании, во всех его поступках… в женитьбе на копии первой жены…

— А не устроил ли он для себя пытку?

Хименес фыркнул.

— Ну, если присутствие рядом красивой женщины можно назвать наказанием… тогда да.

— Вы полагаете, он поставил крест на прошлом и начал все с нуля?

— Мой отец, как животное, всегда руководствовался инстинктом. Мозги у него работали не так, как у обычного человека. Чтобы быть таким удачливым дельцом, как он, — я это знаю, потому что сам сотрудничаю с преуспевающими бизнесменами, — нельзя мыслить так, как мыслят рядовые люди… вот и он мыслил иначе.

— Вы опять спешите. Наверно, привыкли думать на опережение.

Хименес навалился на стол, стиснув зубы.

— Надеюсь, у вас не создалось впечатления, что я делаю это бессознательно, — рыкнул он. — Я еще никому не рассказывал о пережитых напастях, кроме того человека, который распутал стянувшийся у меня в голове узел. И знаете, почему? Потому что мне не взбрело бы в ум грузить свою жену подобными ужасами. Они легли бы на наш дом тенью, и мы бы вечно блуждали в потемках.

— Прошу меня извинить, — произнес Фалькон. Хименес виновато развел руками, понимая, что переборщил. Он откинулся назад, расправив плечи.

— Мы бежали из Танжера ночью, без чемоданов, не взяв с собой никакой одежды, кроме той, что была на нас. Мы захватили только свадебное платье моей матери и ее драгоценности. В порту всем было заплачено заранее. Мы не предъявляли никаких документов. Была минута, когда мне показалось, что нас вот-вот задержат, но дополнительная сумма уладила дело, и мы погрузились на корабль и уплыли. Потом забрали сестру из деревушки в окрестностях Альхесираса и начали кочевую жизнь.

— Ни малейшего чувства опасности у нас не было, — продолжал Хименес. — Отец ни разу больше не метался по комнатам, но как только инстинкт подсказывал ему, что надо переезжать, мы переезжали. Обычно мы жили в крупных городах. Какое-то время провели здесь, в Мадриде, но отец ненавидел Мадрид. Я полагаю, среди мадридцев он ощущал себя провинциалом. В начале шестьдесят четвертого года мы приехали в Альмерию. Отцу принадлежали два судна, курсировавшие между Альхесирасом и Картахеной, но у него появилась возможность построить отель на набережной в Альмерии, и мы поселились там. Отец, по-видимому, вынашивал идею где-нибудь осесть. Должно быть, он решил, что пяти-шести лет скитаний достаточно, что мир меняется, что раз месть его не настигла, так и обида забылась. Он ошибался. Вот почему мне очень захотелось узнать, чем же он так ожесточил людей, что они не оставили попыток найти его. И меня это по-прежнему интересует, хотя я и умерил свое любопытство, понимая, что оно не слишком уместно.

— Почему?

— Потому что мне до конца открылось бы, каким он был чудовищем.

Фалькон вздрогнул, вдруг сопоставив Рауля Хименеса, которого сын считал реальным чудовищем, и собственного отца, изображавшего из себя чудовище. Как жутко тот гримасничал и скалился, якобы собираясь им полакомиться! Отца заносило, потому что он привык существовать в мире свободного творчества, и несколько раз у Хавьера на спине оставались следы зубов, державшиеся по многу дней.