Фридрих Незнанский - Прощай генерал… прости!
— Одну минуточку. Давайте-ка, любезный Зорий Августович, сперва расставим все акценты. Как помнится, я ни разу не сказал вам, что готов по первому же свистку, подобно послушной собачке, остановить мчащийся поезд. Да это мне, собственно, и не под силу. Речь у нас с вами пока шла лишь о том, что вы назвали практически недавно, часу не прошло, сближением мнений. Выяснением взаимных точек соприкосновения. Установлением, хотя бы для начала, некоторого взаимопонимания между мной и, к примеру, вами. Либо — вашими «заказчиками», простите мне расхожий нынешний термин, и, скажем, тем же президентом, который поручил мне вести честное и объективное расследование. Разве не так? Или тогда, значит, я вас где-то неправильно понял?
Белкин, отрешенно глядя на него, молчал. И губы его были поджаты, словно он усилием воли сдерживал готовые сорваться возражения.
— Хорошо, мы оба могли слегка заблуждаться, желая поскорее и к общему согласию решить обоюдоострую проблему. Но в данный момент я вовсе не собираюсь отыгрывать назад, нет. Речь у нас, еще там, в Москве, если помните, вдруг коснулась такого термина, как совесть. На что я вам, — Турецкий широко и открыто улыбнулся, — сказал, что моя личная совесть, вероятно, удовлетворилась бы миллионом долларов, а вы при этом вспомнили знаменитого Остапа, верно? И оба мы засмеялись. Вы, возможно, от неуверенности, что ваши хозяева смогут принять подобное, мягко выражаясь, идиотское предложение, а я от грандиозности суммы, которую себе и представить-то не могу. Далее. Вы объявили, что вопрос решаем. В каком, простите, смысле? Вы привезли миллион? Но тогда где же охрана?
— Вы позволите? — наконец выдохнул Белкин.
— Разумеется, коллега.
— Ну, о миллионе баксов не может быть и речи. Мы все так и поняли ваши слова, в качестве удачной шутки.
Турецкий молча выразил свое удовлетворение объяснением.
— Но ту сумму, которую мне было предложено обозначить, вы, надеюсь, помните? Так вот, она может быть, естественно, увеличена до… скажем, до разумных пределов.
— А что? — задумчиво заметил, словно самому себе, Александр Борисович. — Возможно, и в этом есть некий смысл. Я продолжаю знакомиться с материалами дела. Веду, не исключаю и такого, собственное расследование. Или доследование, называйте как хотите. Но при этом имею в виду его финал, в котором мысль о том, что губернатор Орлов не Стал жертвой целенаправленной и жесткой политики, направленной на его полное отрешение от власти, а все оказалось делом простого случая — пусть трагического и нелепого, — вот такая мысль должна остаться путеводной. Если выражаться высоким штилем советской эпохи.
Турецкий увидел, что адвокат слушал его уже с явным интересом, и продолжил свои рассуждения:
— Обычно ведь в нашем деле как бывает? Да и вам самому об этом прекрасно известно. Все знаем даже имена тех, кто кровно заинтересован в том, чтобы строптивый губернатор быстрее покинул мир сей — их ведь вычислить не трудно, коллега. Но вычислить — это одно, а вот доказать — совсем другое. Можно, конечно, попытаться вылезти из собственной кожи в поисках убедительных доказательств, а можно и не вылезать, никто тебя не осудит за то, что ты испытываешь ужас и отвращение, например, к физической боли, правда? Это уже свойство физиологии человека, а не его характера, духа. А совесть — она хоть и болит иной раз, но мы же знаем — пожмет-пожмет и пройдет, и все забудется…
— Вот видите? — будто обрадовался Белкин. — А сами относитесь с иронией к моей идее консенсуса. Ах вы! — И он даже изволил, что называется, пальчиком пригрозить этакому непослушному и шаловливому «важняку». — И все-то вы отлично понимаете, Александр Борисович. Скажу больше, я даже рад такому, — он подчеркнул это слово, — повороту нашего разговора! Разумеется, только абсолютно недалекий человек станет выпрыгивать из собственной шкуры…
«От видимой удачи он становится невнимательным, — подумал Турецкий. — Из шкуры, скорее всего, придется выпрыгивать именно ему, когда он вынужден будет доказывать невиновность своих клиентов. А у меня речь шла о собственной коже… И это много больнее».
— А что касается суммы, то она вполне, я думаю, может быть и удвоена, и даже, пардон, утроена.
— Мне тоже кажется, что для кого-то триста, например, тысяч долларов — это крыша мира, верх мечты и блаженства. Но давайте пока оставим и эту не самую главную в данный момент тему. Мне не надо вам объяснять, что значит проведение объективного расследования?
— Полагаю, что нет! — Хорошее настроение определенно вернулось к адвокату.
— Значит, для начала договоримся так. Я занимаюсь своим делом, и мне никто не мешает. Потому что любая помеха будет мной немедленно расценена как срыв нашего с вами устного соглашения. Когда я закончу порученное мне дело, я, пожалуй, готов буду поделиться, опять-таки лично с вами, своими выводами. Мне бы не хотелось, чтобы еще и между нами возникали какие-то новые посредники. Иначе какой же, к черту, консенсус?! Какое, как вы сказали, сближение «опиньонов»? Напротив, как утверждал один мой приятель, полнейшее недопонимание!
— Не вижу оснований для внесения протеста, — с приветливой ухмылкой развел руки в стороны, словно раскрыл свои объятия, Белкин.
— Отлично. Тогда передайте вашим клиентам, чтобы они сняли осаду. В ней уже нет ни малейшей нужды.
— Ка-акую оса-аду?! — изумленно протянул адвокат.
— Обыкновенную. Вы только передайте, а они сразу поймут, о чем речь. Ну и где же ваш хваленый осетр? В Ростове ел, в Москве угощали, на Каспии сам готовил, а вот сибирского до сих пор пробовать как-то не доводилось…
5
Имелось у Филиппа Агеева одно отменное качество: он действовал на женщин, особенно средних лет и одиноких, словно хитрый змей на лягушку. То есть иной раз просто откроет рот и уставится на нее, а она, даже если и не хочет, и боится, все равно, будто магнитом, сама притягивается к нему. А уже потом, припав к его мощному обнаженному плечу, как правило, начинает жаловаться… нет, правильнее сказать, жалиться на свою нескладную жизнь, да еще и слезу подпустит — для полной уже искренности. Но где ж, и в самом деле, отыскать одинокой бабе такого вот, вроде бы снаружи и невидного, а на поверку-то, оказывалось, прямо-таки неутомимого да ласкового, не говоря уж о том, что и не жадного любовника? Или они уже нюхом чуяли в нем редкую по нынешним временам силу и надежность? А что, вполне возможно и такое… Но и он, следует отдать ему должное, ни разу не разочаровал ни одной из тех дам, с коими его перехлестывала судьба.
Так получалось, что беспокойная служба сыщика требовала от него отточенного умения постоянно и неутомимо поддерживать фривольно-серьезные отношения, причем чаще всего с обслуживающим персоналом — в магазинах, офисах, гостиницах и прочих местах, куда закидывала его чисто профессиональная необходимость. Серьезная школа спецназа на двух войнах, а также потрясающая способность втираться в доверие к тем, кто и сам просто мечтает, чтобы в него (либо в нее) «втерлись» — во всех, без исключения, смыслах, — делали его присутствие в любых операциях необходимым бесспорно.
Все это уже давно знал Александр Борисович. Но он, блюдя, как днем договаривались, конспирацию, был поражен, когда, вернувшись в отель и поднявшись к себе на этаж с ключом от номера, взятым у администратора, увидел на коротеньком диванчике, рядом со столиком горничной, вольготно раскинувшегося Филю. А возбужденные глаза горничной — не той сексуальной малышки, что вчера строила глазки Турецкому, но сменившей ее на боевом посту пухленькой, зрелой дамочки, втиснутой в замечательный по своей провинциальной наивности гостиничный «прикид», — определенно указывали на то, что Филя не потерял даром времени. Ну, ходок! Будучи человеком, возможно, не самых твердых на свете принципов касательно женского пола, Александр Борисович не завидовал, конечно, но глубоко уважал многочисленные таланты Агеева. И когда появлялась такая возможность, выбирал себе в партнеры именно его.
Не владея ситуацией, Турецкий хотел равнодушно пройти мимо, чтобы потом, может быть завтра, сделать Филе приличный втык. Однако этот нахал лукаво подмигнул ему, приподнимаясь с диванчика и убирая свою руку из-за спины горничной:
— Добрый вечер, шеф. У вас все в порядке? Если я вам еще сегодня нужен, слушаю команду. Если нет, готов получить задание на завтра.
И, увидев, что Сан Борисыч, как Турецкого обычно звали в «Глории», причем обязательно на «ты», несколько обалдел, доиграл свою роль самостоятельно:
— Понял, шеф! Через минуту я у вас.
И снова присел на диванчик, будто собирался, в свою очередь, дать важное задание уже «плывущей» горничной.
Когда Агеев вошел в номер, Турецкий стоял посреди комнаты с разинутым ртом, из которого, по всем правилам, в этот момент должен был литься нескончаемый поток, как справедливо заметил бы протопоп Аввакум, живи он в наши дни, «блядословных укоризн». Но Филя лишь небрежно отмахнулся и сказал, садясь на стул:
