Татьяна Устинова - Первое правило королевы
– Конечно, Инна Васильевна. Вечером вы на телевидении. В девятнадцать ноль-ноль эфир.
– Зачем?
– Дебаты. Свобода слова и закон о печати. Вы отвечаете на вопросы как представитель государства.
– Хорошо.
На местном телевидении она никого не опасалась. Недоброжелателей было много, но все не слишком серьезные. Кроме того, она прошла отличную школу выживания в условиях телевидения, так она это называла.
– Я сейчас уеду. Если что-то срочное, звоните мне на мобильный, хорошо?
– Конечно, Инна Васильевна, как всегда. А завтрашнее совещание?..
– Что?
– Состоится?
– Если больше никто не застрелится и не отравится, – сухо сказала Инна. – Бог даст.
Помощник слегка улыбнулся, дал понять, что оценил шутку, и ловко испарился из кабинета, словно его и не было.
Инна посмотрела в закрытую дверь. Если придется воевать, значит, понадобится союзник. Если придется совершать «противоправные действия», значит, понадобится сообщник. Юра на роль сообщника и союзника подходил лучше всего.
Он был давно и неизменно ей предан – не так, как Осип, но все же. Кроме того, он был проверен и испытан в боях, и она уверена, что может ему доверять не только в отношении работы. Конечно, можно не посвящать его во все детали, но что-то объяснить придется. Например, про этот праздник.
Впрочем, хорошо бы ей самой кто-нибудь что-нибудь объяснил.
Подумав, она решила все объяснения отложить на завтра, вызвала Осипа, дремавшего над каким-то кроссвордом, и через десять минут уехала домой, строгим голосом напомнив помощнику про список изданий – просто так напомнила, чтобы он не расслаблялся и как следует прочувствовал ее деловую озабоченность.
В доме было тихо и холодно – очевидно, Аделаида, уходя, привернула отопление. Кошки встретили ее вопросительным мяуканьем. Они были удивлены, что она приехала так рано.
Они ничего не знали про смерть губернатора Мухина и его жены и еще про то, что эта смерть каким-то образом касалась их хозяйки. А может, не хотели знать – их-то она никак не касалась!
– Привет, – сказала Инна им обоим, – не приставайте ко мне. Считайте, что я на работе.
Но они все равно приставали.
Джина повела ее прямиком к мискам, села, сделала грустные глаза и дернула хвостом. Это означало, что в холодильнике есть рыба и она об этом прекрасно знает.
Покорившись, Инна достала кастрюльку с рыбой, выложила в две одинаковые миски две одинаковые горки, а остатки убрала в холодильник. Кошки проследили за кастрюлькой – поняли, что съедено еще не все и перспектива на вечер не так уж печальна.
Намудрил, намудрил академик Павлов!..
Сигареты и зажигалка лежали на прежнем месте и, рассердившись на себя за девчоночий трепет, Инна решительно сунула их в ящик, где валялась всякая мелочовка. Там им самое место.
Она сняла юбку и пиджак и, оставшись в колготках и блузке, пошла в кабинет, на разостланное газетное поле.
Нужно начать все сначала – вчера Ястребов не дал ей додумать, как именно эти газеты могли быть связаны с ней и с покойным Мухиным одновременно. Зачем он написал – «Селиверстовой»? Что имел в виду? Зачем вдова принесла их с собой в квартиру сына? Почему назначила ей свидание именно там?
Газеты – от стены до стены – привели ее в уныние.
Господи, что тут можно найти?! Как она станет искать?! И черная кошка в темной комнате сразу припомнилась, и еще подумалось, что, прежде чем искать, хорошо бы хоть приблизительно представлять себе, что, собственно, ищешь.
Мне надо, сказала она себе, и я найду. Еще не было случая, чтобы я отступила просто потому, что мне непонятно и страшно. Я найду.
Медленно продвигаясь по газетному полу, она стала читать все подряд и дочитала до самой двери.
Ничего подозрительного или странного. Обычная газетная трескотня, давно устаревшая и потому неинтересная. Тогда она по очереди перевернула все газетные полотнища и стала читать от двери до стены, и опять ничего ни странного, ни подозрительного.
Тогда она еще поизучала синие чернильные закорючки, сплетенные в ее фамилию. Зачем-то покойный Мухин сплетал их, зачем-то Любовь Ивановна притащила их в квартиру сына-алкоголика, зачем-то она назначила Инне встречу именно в этой квартире, хотя до этого велела приходить в другую квартиру, в свою!
Почему Любовь Ивановна передумала?
Инна задумчиво села прямо на газеты, как давеча кошка Джина.
Испугалась чего-то?..
Наверное. И даже скорее всего – ведь потом случилось то, что случилось, почти на глазах у Инны.
Она поднялась с газет, вышла в коридор, походила, вернулась и посмотрела. Опять походила и опять посмотрела.
Ей было страшно и холодно, зря Аделаида уменьшила отопление.
Что в этих газетах такого ужасающе важного? Гастроли Витаса в Омске, которые давно закончились, если вообще состоялись? Похищенное чучело медведя? Семейная драка пенсионеров?
Остальная информация была в том же духе. Ничего криминального не было в ней, кроме побега маньяка из сумасшедшего дома и все той же пенсионерской драки!..
Тогда что? Что?!
Она ходила и думала, думала и ходила.
За окнами быстро и безнадежно темнело, и Инна, проходя мимо выключателя, зажигала и гасила свет. Когда свет зажигался, окна как будто чернели и проваливались, а когда гас – начинали синеть.
Что еще может быть в старых газетах, кроме никому не нужных историй и фамилий журналистов?
Ничего. Ничего.
Проходя мимо выключателя, она опять зажгла свет и посмотрела на газетное поле.
Фамилии?.. Фамилии журналистов?!
«Ты, Инна Васильевна, всех журналистов знаешь…»
«Ты, Инна Васильевна, прессу попридержи…»
Она бросилась на колени и проворно поползла, считывая фамилии. Их было много – разных, знакомых и незнакомых, московских и местных.
Инна знала, что, как правило, номер делают три человека, ну, в крайнем случае пять, а два десятка имен – вольные фантазии на тему собственного имени, или никак не связанные с собственным именем, или просто стеб. Фекла Безродная, Федор Бурков, Фелиция Брасси и Фрида Борн – суть Аня Гулькина, высоченная, патлатая и рассеянная, и по рассеянности то и дело поедающая чужие булки и выпивающая чужой кофе, мастерица разгромных политических статей и сложных экономических обзоров.
Примерно на середине газетного поля Инна сообразила, что просто так читать фамилии нет никакого смысла, их надо записывать и потом что-то с ними делать, сравнивать и анализировать, что ли, хотя, как именно можно проанализировать фамилии, было неясно. Подползши на коленях к столу, она достала из него бумагу, ручку и стала записывать. Бумага то и дело рвалась, и фамилии выходили с дырками посередине. Зинаида Громова – в каждой "о" по дырке. Грмва – что-то чешское было в этом буквосочетании и еще что-то от Стивена Спилберга, вроде «гремлинов»…
Фамилий было много, и на первый взгляд они почти не повторялись. За редким исключением. Ну, например, во всех белоярских «Московских комсомольцах» некто Петр Валеев громил местную администрацию.
Петра Валеева Инна Селиверстова знала хорошо. Он был фрондер и отчасти даже бунтарь, но… как бы это выразиться… свой, прикормленный. Он то и дело обрушивался на кого-нибудь или что-нибудь с праведным гневом Перуна и Зевса-громовержца, если бы таковые могли объединиться, но гнев этот был на редкость безобиден, не оскорбителен и местами конструктивен. У «читающей публики» Петр Валеев имел репутацию борца, у «сильных мира» – шавки, которая брешет, а ветер носит, а если заплатить ему, то кого хочешь покусает, хоть своих, хоть чужих, но не больно.
Ну, Маша Плещеева, она же Михаил Пискарев, риторически и безадресно вопрошала – доколе?! Доколе будет продолжаться грабеж, доколе простых людей будут притеснять, доколе чиновники будут издеваться над теми, кто от них зависит, доколе зимой будет идти снег? Инна была уверена, что никак невозможно получить на эти вопросы хоть сколько-нибудь внятные ответы, поэтому у Маши Плещеевой впереди простиралось еще не паханное поле – «доколе».
Еще была Дуняша Простоквашина, настоящее имя Юля Фефер, которая вразумляла красоток, как им еще лучше украситься, и советовала мужчинам, что лучше всего подарить любимой на Новый год или День святого Валентина. По Юлиному, Дуняшиному то есть, выходило, что самый лучший, после бриллиантов, подарок – это неделька у теплого моря, спортивная машинка и все такое. Простенько и со вкусом.
Остальные фамилии Инне были неизвестны, и она записывала все подряд, позабыв про время. В таком виде – в блузке, колготках и с дырявым листком в руке – ее и застал помощник Юра, приехавший, чтобы проводить се на теледебаты.
Про Юру она начисто позабыла.
– Инна Васильевна! – вскрикнул он, увидав ее колготки, и залился мальчишеской краской, и сорвал шапку, словно намереваясь ею закрыться, и заюлил, и стал отводить глаза.
– Простите, Юра, – растерялась Инна и спряталась за дверь, – а что, уже?..
