Безмолвие - Джон Харт
— Но пока-то не пришли.
Мать словно не заметила проступившего на лице сына нетерпения, и он снова прильнул к окну — и только потом сел за маленький стол, сервированный двузубыми вилками и поцарапанными металлическими тарелками. Отцовский стул давно убрали, так что их осталось два. Возле второго стоял тот самый «Спрингфилд», с которым отец пришел с войны и которым двенадцать лет назад воспользовался в последний раз, чтобы снести себе остатки черепа. Стрелять Рэндольф умел лучше многих. Он выигрывал соревнования на окружной ярмарке, а два года назад принес домой индюшку на тридцать фунтов, перестреляв самого мэра. С винтовкой Рэндольф обращался с семи лет. Теперь он еще раз проверил, все ли в порядке. Лязгнул металл, в воздух поднялся запах машинного масла. Щелкнув последний раз затвором, он зарядил пять оставшихся патронов и, взглянув на мать, прислонил оружие к стене. Год назад она сказала сыну найти для винтовки другое место, но холод и голод не оставили сил, чтобы настоять на своем.
«Слабеет», — подумал Рэндольф.
Слабели они оба.
— На вот тебе. — Мать шлепнула на тарелку ложку кукурузной каши. — Ешь, пока горячая.
— А ты не будешь?
— Неголодная.
Усталая, натужная улыбка словно расщепила ее лицо. Рэндольф посмотрел матери в глаза. Там была жизнь, и там была любовь. А на его тарелке лежала последняя в доме еда.
— Поешь немножко, — сказал он. — Чтобы я не беспокоился.
— Ладно, малыш. Может быть, чуточку.
Мать села рядом с ним, и они поели с одной тарелки. Каша была местами черная, но это же самое лучшее — подгоревший жир. Оставив на тарелке последний черный комочек, Рэндольф толкнул ее через стол.
— Я сыт, — сказал он и поднялся раньше, чем она успела возразить.
— Пора?
— А ты не слышишь?
— Что?
— Как скрипит левый сапог Герберта.
— Ты в самом деле это слышишь? А я нет. И… — Она остановилась, увидев, что он улыбается. — Дурачишься.
— Совсем чуть-чуть. — Рэндольф взял ружье и поцеловал ее в щеку. — Встречу ребят на дорожке. Доедай. — Он показал на последний комочек каши на тарелке и увидел, что мать плачет. — Все будет хорошо. Со мной идут Герберт и Чарли. У нас оружие.
— Ты же знаешь, что говорят об этом месте.
Ее глаза блеснули в тусклом свете, и в наступившей за ее словами тишине снег застучал сильнее по стеклу.
— Эти цветные — вполне приличные люди. Не думаю, что они нас обидят.
— Я не о них говорю, и ты это знаешь.
— Нам нужна еда.
— Знаю, что нужна. Но разве обязательно охотиться там?
Она выпрямилась, и в ней на мгновение проступила прежняя твердость. Рэндольф хотел ответить, успокоить, но они оба знали правду.
— Больше охотиться негде. Даже кроликов и тех почти не осталось, а ты знаешь, что говорят про кроликов. — Он думал, что шутка заставит ее снова улыбнуться или отчитать его за мальчишескую дерзость. Но ей было не до этого из-за голода и страха. — Дело не только в нас. Надо думать и о других.
Рэндольф имел в виду Чарли и Герберта, старых друзей, чьи семьи тоже голодали. В таком же положении был весь округ — из-за безработицы, бедности и холодной зимы, которая никак не кончалась.
— На болоте легко заблудиться, — сказала мать. — Некоторые возвращаются едва живые, полоумные, а другие до сих пор шарахаются от тени и рассказывают такое, что жуть берет.
— Знаю. Но со мной ничего не случится.
— Обещай, что будешь осторожен.
— Буду.
Она взяла его за руку. В кухне горел огонь, но рука у него все равно была холодная.
— Держись подальше от цветных. И берегись тонкого льда.
— Все промерзло. Никакого тонкого льда уже нет.
Он думал, что логика поможет, но в ее глазах и морщинках снова блеснули слезы.
— Чарли может заблудиться, — напомнила мать. — Он все время путается, а Герберт неловок с ружьем, так что держись позади него или сбоку.
— Знаю. Я о них позабочусь.
— И еще одно. — Мать сунула руку в карман фартука, достала латунную зажигалку и протянула сыну. — Твой отец принес ее с войны, и она была очень дорога ему. — Она поправила на сыне куртку, разгладила, обтянула. — На прошлой неделе я заправила ее в городе, думала отдать тебе. Он был хороший человек, твой отец. Если б не война, если б не то, что она сделала с ним, он никогда не оставил бы нас. Хочу, чтобы ты верил, когда я это говорю. Ты можешь сделать это для меня? Можешь верить мне, когда я говорю, что так оно и есть? Что он был хорошим человеком?
Рэндольф смотрел на металлический цилиндр, недавно отполированный, но старый, в царапинах и вмятинах. Зажигалку он помнил смутно — какие-то воспоминания сохранились, но они были скорее воспоминаниями о давней мечте. В любом случае он мог представить отца, каким тот был ближе к концу; помнил, как отец сидел перед камином с зажигалкой в руке, в вязаном шарфе, скрывавшем изуродованную половину лица. Он крутил зажигалку в длинных пальцах, наблюдая за отсветом пламени на металле. Да, отец, наверное, дорожил этой штуковиной — тут мать была права, — но в какие бы места ни уводили его эти блики, какие бы воспоминания ни пробуждали, ничто не остановило его, когда он встал на колени у реки и вышиб себе мозги вместе с макушкой.
* * *
Во дворе Рэндольф поднял воротник, защищаясь от снега, прошел к дорожке и, оглянувшись, посмотрел на дом. Маленький, некрашеный, он был одного цвета со снегом, слякотью, старым амбаром и замерзшим железом. Ветер подхватывал выходящий из трубы дым, и Рэндольф помахал матери, неясной фигурке за замерзшим стеклом. Она помахала в ответ. Глядя на нее сквозь падающий снег, он чувствовал, как снежинки ложатся на плечи и шапку. За два месяца ветер намел сугробы к стене дома и старой, ржавеющей во дворе машине. Рэндольф поднял руку повыше и направился к дороге, зная, что если задержится, мать так и будет стоять у окна, пока не потухнет огонь и из кухни снова уйдет тепло.
Спрятав под шарф подбородок, он неслышно зашагал по снегу. За спиной у него висел рюкзак, а в нем — брезент, одеяла и куски вощеного холста, завернуть мясо и не дать просочиться крови. Винтовка — прикладом вверх, чтобы снег не попал в дуло, — оттягивала левое плечо. У края дороги он оглянулся в последний раз, но дом скрылся за белой пеленой, что было только к лучшему.
Герберт и Чарли уже ждали его,
