На гребнях волн - Вендела Вида
– Судя по весам, нет.
– Весы! – говорит она с таким отвращением, какое обычно приберегает для нацистов, погубивших, как считает мадам Соня, ее карьеру. – Нечего смотреть на весы! Они никогда правду не показывают. Я уже много лет не взвешивалась.
«Ты такая худенькая» – обычно с этого начинают люди, когда что-то от меня хотят. Но чего она хочет?
– Нам в классе тебя не хватает, – говорит она. – Очень жаль, что такое случилось с твоей подругой.
Мадам Соня проходит по узкой тропке мимо меня. Я вжимаюсь в забор, чтобы ее пропустить, и чувствую, как острая щепка колет лодыжку.
Дойдя до конца дорожки, она снова оборачивается. Заходящее солнце просвечивает сквозь сорочку, и через тонкую ткань я вижу тонкие бледные ноги.
– Ты ведь знаешь, что на каникулах у нас занятий нет? – спрашивает она.
Что же, она действительно думает, что я за этим пришла в студию? Что хочу возобновить занятия балетом?
– Ах да, – послушно откликаюсь я, пятясь от нее, словно от грабителя в немом фильме. – В самом деле. Я забыла.
В магазине комиксов через дорогу какое-то непривычное оживление, и я заглядываю внутрь. Что, если Мария Фабиола там? Если прячется во флигеле, наверняка ей там скучно и хочется что-нибудь почитать! Внутри дюжина ребят, все делают вид, что листают комиксы. Лишь минуту спустя я понимаю, куда они все смотрят на самом деле. Здесь парень из «Морка и Минди»! Стоит у прилавка, листает комикс и смеется. И покупатели, и продавщица – девушка из тех, каких обожают задроты – любители комиксов, с крашеными пурпурными волосами и впечатляющими сиськами, затянутыми в черный топик, – все молчат и пялятся. Слышен только смех актера. Неужели его совсем не смущает, что все бросили свои дела и уставились на него? Похоже, нет. Должно быть, он привык к такому вниманию. Должно быть, ему нравится. Быть может, когда на него смотрят, он чувствует себя особенно живым.
Интересно, а я?
16
Рождественские каникулы. В последний, укороченный день у школы выстраиваются в ряд «Вольво». Хотя на улице и холодно, все окна в машинах открыты: матери рассказывают друг другу, куда собираются на праздники. На следующее утро все они улетят: одни – к родне на Восточное побережье, другие – в Аспен или в Тахо кататься на лыжах, третьи – на Мауи или на Ланаи нырять и загорать. Свея проведет первую неделю каникул со своей мрачной подружкой, ее мамой и новым маминым приятелем. Они едут кататься на лыжах в Маммот. Я никуда не лечу.
Предрождественские дни я провожу в папиной галерее. Помогаю Арлене сортировать бумаги, а в перерывах иду к шкафчику для специй, открываю один за другим его ящички и вдыхаю запахи.
По вечерам хожу мимо дома Марии Фабиолы и стараюсь заглянуть в окно. Во всех окнах горит свет, все занавески задернуты. Как будто ее родители живут в абажуре ночника: видны лишь их тени на белом.
Я быстро привыкаю к новому расписанию: встаю рано утром, иду вверх по улице, чтобы забрать газету, смотрю, нет ли новостей о Марии Фабиоле – но новостей нет, – завтракаю вместе с папой, днем помогаю в галерее, вечером отправляюсь на одинокую прогулку по нашему кварталу и непременно прохожу мимо дома Марии Фабиолы.
На пятый день каникул, войдя в галерею, я сразу замечаю: что-то изменилось. Шкафчик для пряностей – где он? Он стоял здесь, сколько себя помню; никогда мне и в голову не приходило, что он может исчезнуть!
– А где шкафчик? – с сильно бьющимся сердцем спрашиваю я у Арлены.
– Кто-то купил, – отвечает она. – Забрали вчера вечером, уже после того, как ты ушла.
Отвечает недовольно: сейчас я ее раздражаю. У нее снова эти дни.
* * *
Свея возвращается из Маммота с белой шеей и густым загаром, начинающимся с подбородка. На вопрос, как все прошло, отвечает: было хорошо, вот только ее подружка вечно всем недовольна и ходит мрачная. Я едва не спрашиваю, как она умудрялась до сих пор не замечать эту основополагающую черту характера своей подруги, но вовремя прикусываю язык, вспомнив, сколько до недавнего времени не знала о Марии Фабиоле.
Вечером я сажусь перед телевизором вместе с папой. О Марии Фабиоле сегодня едва упоминают. На экране появляется все то же фото. А затем дикторша переходит к более интересной теме – суете на рождественских базарах.
* * *
Рождество мы празднуем на шведский манер, в Сочельник. Весь день разрывается телефон: это мамины друзья и родственники из Швеции. Мы едим ветчину, потом мама подогревает глинтвейн и даже позволяет нам со Свеей съесть пропитавшиеся вином ягодки со дна стакана. В восемь отправляемся в церковь на вечернюю службу. Там повсюду свечи и рождественские гимны. Темноволосая девушка в белом играет на арфе. Когда настает время произнести имена людей из нашей общины, нуждающихся в особенной молитвенной поддержке, многие называют имя Марии Фабиолы, а мои папа и мама – еще и имена ее родителей.
Потом мы идем домой и садимся в гостиной, за стол с соломенными фигурками коз, которые шведы выставляют на Рождество. Не совсем понимаю эту традицию; к тому же, на мой взгляд, соломенные козы куда больше походят на лошадей. Но сейчас не время задавать вопросы – мне не терпится извлечь из-под елки и развернуть подарки. Надо сказать, Рождество мы празднуем не только по-шведски, но очень-очень экономно. Еще не развернув свертки, по их мягкости я понимаю, что там снова трусы и носки. С камина свисает мой рождественский чулок с именем, написанным с ошибкой: «Йулаби». Его подарил мне несколько лет назад друг семьи. Несмотря на ошибку, заставившую меня сильно разочароваться в американской системе образования, мы им пользуемся: в конце концов, это просто декоративная вещица. Завтра набью этот чулок карандашами.
– А у меня сюрприз! – говорит папа. – Он большой, под елкой не поместился!
И достает из-за фортепиано прямоугольный предмет размером с картину. Разворачивает – в самом деле картина. Дети играют на пляже.
– Как красиво, Джо! – говорит мама.
– Это для всей семьи, – гордо объявляет папа.
– А кто художник? – спрашиваю я.
– Некая Ванесса Белл, – отвечает папа. – А вот кто она – не знаю, надо бы поискать информацию.
– Ванесса Белл… – говорю я. – Это мне что-то напоминает![2] – Вообще-то я не люблю таких шуток, но папа обожает каламбуры, и я думаю: пусть этот дурацкий каламбур станет ему рождественским подарком.
– О чем это ты? – спрашивает он.
– Я писала о ней работу для мистера Лондона, – говорю я.
– Кстати, мы так и не выяснили, он не родня
