Герберт Розендорфер - Четверги с прокурором
Чтобы не удлинять рассказ: Греф вспомнил, что неоднократно видел в опере обоих молодых людей семейства фон Ленфельд, причем те всегда сидели в той самой предназначавшейся для венценосных особ ложе, то есть в королевской. Вряд ли это можно было считать странным или, тем более, удивительным, поскольку связи семейства фон Ленфельд простирались либо до потомков Виттельсбахов, либо по меньшей мере до таинственной инстанции, ведающей распределением мест в театральной ложе, потому что, как помнит Греф, оба молодых члена семейства, а иной раз и мать семейства бывали там. И еще: Греф был убежден, что оба – молодая чета.
– И представляете, вдруг читаю – брат и сестра! – изумился Греф, когда мы сидели за столиком в «Кулисах».
– Так оно и есть, – констатировал я.
– Даже не знаю, как вам лучше объяснить… Все не так просто. В конце концов, не хочется быть непорядочным. Разное бывает. Иногда происходит нечто… Собственно, и произошло. Мы ведь обязаны соблюдать определенную дискретность. Я всегда говорю: капельдинер – все равно что врач. И я тогда со своей стороны никакой бестактности не проявил. Я был уверен, что в ложе никого нет. А оказалось, были. Я впустил их обоих туда и позабыл об этом, тем более что ложа была заперта. Я имею в виду изнутри, в ней можно запереться и изнутри, но у меня был ключ, а поскольку ложа была заперта, я и подумал, что там пусто, но как только открыл ее – нате пожалуйста. Все понятно. Разумеется, я тут же запер ее снова, и никому ни словечка. Они и не заметили меня скорее всего, так были заняты друг другом. Я еще подумал: неужели они, муж и жена, места другого не найдут для этого? Я всегда думал, что они – муж и жена, потому что оба носят фамилию Ленфельд. А теперь читаю: брат и сестра. Вот об этом я и хотел вам рассказать. Может, ничего особо важного в этом и нет?
Еще как важно! Важно – не то слово! Я поблагодарил Грефа и потом рассказал ему о том, чем закончилась эта история. А она и не закончилась никак…
Инцестуальная связь! И она заставляла совершенно по-иному взглянуть на события.
Роль молодого человека, наведавшегося в гости к семейству фон Ленфельд, представала в совершенно ином свете, и поскольку мы, как и утверждала горничная, считали, что он – товарищ по учебе Анны, необходимо было вновь разыскивать его. Тем временем успело миновать, как я уже говорил, два года. За это время он вполне мог закончить учебу и получить диплом. История искусств? Гидробиология? Альбин, как было установлено, учился в Дании, но позже защищал диплом в Германии. На тот момент существовал один-единственный соискатель по имени Альбин. Его фамилия была Гельцер, он работал ассистентом в одном из университетов, нам не составило труда отыскать его, и я сам выехал туда, чтобы допросить его как свидетеля.
Альбин Гельцер был весьма удивлен моему визиту в его пропыленный институт; сидя за древним письменным столом в окружении чучел рыб, он хоть и не сразу, но разговорился. То, что сообщил Гельцер, оказалось в высшей степени интересным.
Он влюбился в свою сокурсницу, что не представлялось удивительным, принимая во внимание внешние данные Анны. Альбин Гельцер, как принято выражаться, имел самые серьезные намерения, да и она, как виделось ему, была отнюдь не против. Ну и как же продвигались их отношения? А если бы, например… Впрочем, интимная сторона меня не интересовала. Как мне удалось выяснить, их связь просуществовала с полгода; судя по всему, Анна не собиралась разочаровывать герра Гельцера по части его матримониальных устремлений. Не хочу сказать плохого об этом в общем-то добром малом, наверняка он на самом деле питал чувства к красавице Анне. Но не побоюсь утверждать, что и ее состояние вряд ли стало для него противоборствующим фактором.
Что погнало Анну в Мюнхен, в последнюю в ее жизни поездку, так и осталось неизвестным. В нашей с ним беседе Гельцер заявил мне, что она хотела оповестить брата и мать о предстоящем замужестве.
Но она задержалась дома куда дольше, чем было договорено. Гельцер забеспокоился и тоже отправился в Мюнхен.
Вот тогда – за плотно закрытыми дверями – и нашла коса на камень. Анна заявила Гельцеру, что не пойдет за него. Не успел он спросить почему, как в комнату ворвался братец: брызжа слюной, он стал вопить, что, дескать, никому Анну не отдаст, она принадлежит ему и только ему.
– У меня тогда было ощущение, – рассказывал мне прямодушный Гельцер, причем без всякой иронии, поскольку даже по прошествии времени так и не оправился от пережитого, – что я заглянул в преисподнюю.
Именно это стародавнее выражение он и употребил. В преисподнюю.
В конце концов, именно так и было.
Когда он, чуть опомнившись, все же пересилил себя и спросил Анну, так ли это, она лишь молча кивнула в ответ. И тут явилась мамаша. Гельцеру показалось, что она и понятия не имела, что ее дети живут друг с другом. Когда же Гельцер ввел ее в курс дела, у нее начался припадок. Фрау фон Ленфельд без конца хрипела: «Грех! Это грех! Какой позор!» Анна поторопилась выпроводить Гельцера, и он ушел подобру-поздорову. Гельцер задержался еще на день в Мюнхене, колеблясь, наведаться ли ему еще раз в семейство фон Ленфельд. Он хотел увидеться с Анной. По его словам, события представлялись ему сценой из мистического триллера, но в конце концов он заставил себя уехать из города. Этот дом стал казаться ему зачумленным. Ни о каком убийстве Гельцер не слыхал, однако, по его же словам, с какой-то «болезненной радостью» воспринял факт ее невозвращения в Киль. Он не знал и о том, что всеми вопросами, связанными с расторжением договора о найме жилплощади, – разумеется, Анна не ютилась в какой-нибудь убогой квартирке из тех, что обычно снимают студенты, нет, речь шла о пент-хаусе в прекрасном районе Киля, при условии, что таковыми этот город располагает, чего я знать не могу, поскольку в Киле бывать не доводилось, – так вот, всеми этим вопросами занимался брат покойной.
Здесь мне предстоит упомянуть одну деталь, которую я опустил вначале. У меня все же существовали некие отношения неофициального характера с семейством фон Ленфельд еще до того, как оно стало фигурировать в расследовании убийства, проводимого отделом особо тяжких преступлений прокуратуры. И связующим звеном между ним и мной стал мой ныне, к великому прискорбию, уже безвременно умерший друг Бетцвизер.
Бетцвизер принадлежал к числу духовных лиц, он был прелатом и пастором церкви в Нойхаузене, к епархии которой относилось семейство фон Ленфельд. Вероятно, вы помните популярную в свое время историю «Дон Камилло и Пеппоне», она даже была экранизирована, и один фильм назывался «Монсеньор дон Камилло», и этот образ в точности подходил к Бетцвизеру. Бетцвизера в епископате не очень-то жаловали, и не только из-за того, что он во время богослужения иногда переходил на привычную ему латынь, являлся членом «Ротари-клуба» и слыл дамским угодником. Он считал, что церковь своими «так называемыми достижениями второго Ватиканского собора» – я привожу его высказывание дословно – стремилась добиться реформирования церкви наидешевейшими средствами, а именно посредством отказа от связующей католический мир латыни.
«Им, – как утверждал Бетцвизер, – следовало сохранить и латынь, и прежнее отправление мессы, и, я считаю, даже папский паланкин и кропило, а вот от целибата отказаться!»
Я в течение четырех лет сидел с Бетцвизером за столом завсегдатаев в первоклассном в ту пору ресторане, ныне, разумеется, утратившем былой блеск. Бетцвизер проявил себя непревзойденным знатоком шампанских вин. Я не говорил вам о его любви к четвероногим? Нет? Однажды он даже осмелился организовать мессу для животных и, естественно, тут же угодил на первую полосу «Абендцайтунг», там же была помещена и фотография Бетцвизера, на которой он в парадном облачении поглаживает сидящую у него на руке кошку.
Естественно, на следующий день его потребовали в епископат, и один высокий духовный чин плаксиво – после Бетцвизер передразнивал его – отчитывал его. «Герр Бетцвизер, – говорил он ему, – вы появились на газетном снимке в парадном облачении целующимся с собакой». «Первое, – ответил ему тогда Бетцвизер, – это была не собака, а кошка, а второе – разве вы не помните изображения Спасителя нашего, где он предстает нашим взорам с агнцем на плече?»
На это духовный чин возразить ничего не сумел, но описанный эпизод вряд ли мог способствовать упрочению репутации Бетцвизера.
На втором месте после четвероногих была любовь Бетцвизера к искусству и музыке. Он поддерживал дружеские отношения со многими художниками и скульпторами, а его церковный хор, принадлежавший к тем немногим, которые строго следовали классическим традициям католической церковной музыки, снискал славу далеко за пределами родного города.
Как бы то ни было, епископат весьма настороженно относился к Бетцвизеру из-за его огромной популярности в общине, из-за того, что он солидно приращивал приходскую кассу, выбивая пожертвования, и из-за того, что церковная община сохраняла и приумножала ту церковную общинность, что благополучно хирела в других приходах. И все же епископат нарадоваться не мог, когда Бетцвизера призвал к себе Всевышний; на его место был мгновенно назначен один из тех эластичных и обтекаемых служителей церкви, что заставляют хор под гитару распевать вещицы в духе «христианского рока» и от которых прихожане шарахаются, словно от чумы. Божьей воле сие было неугодно, и вскоре после смерти Бетцвизера церковь сгорела дотла…
