Фридрих Незнанский - Стая бешеных
Зажужжал факс. Из щели медленно выползла бумага, запечатлевшая на себе копию билетов в Большой театр. Ирина вынула лист чистой бумаги и написала на нем, всячески стараясь сдержать присущую ей нервность почерка: «Президенту компании „Эрикссон-Москва“ Мартину Щеллеросу менеджера отдела PR заявление…» Она задумалась на мгновение, покусывая в детской манере авторучку. Сложив слова в казенную фразу, она продолжила: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию». Расписавшись, он вложила лист в папку на подпись президенту и, не дожидаясь конца рабочего дня, отбыла в направлении собственного дома.
Как ни странно, ее боль от пережитой обиды оказалась меньше, чем она могла бы ожидать. Тридцать тысяч долларов были той суммой, размеры которой существовали в ее фантазии лишь в виде совершеннейшей абстракции. Из-за потерянной в шахте лифта губной помады она, кажется, переживала больше, чем потеряв сейчас никогда не виденные золотые горы. То, что начальник подонок, она знала уже давно, и сейчас самый вид его был ей так омерзителен, что она готова была вовсе не приходить больше в «Эрикссон», лишь бы не встретиться с ним. Конечно, тридцать тысяч была непропорционально великая сумма за удовольствие никогда не встречаться с боссом, но слабое утешение от сознания свободы от фирмы Ирина все-таки ощущала. Предательство Машки она и вовсе не заметила на фоне более глобальных потрясений.
Как бы ни скорбела душой Ирина, тем не менее жизнелюбивая часть ее души начала свою работу. Голос ее второго, солнечного "я" отчетливо замурлыкал, что она еще очень молода, что без поражений не бывает побед, что она, в конце концов, не бедна – у нее было припрятано сколько-то благоразумных долларов. Когда она думала, чем бы ей заняться, ей поначалу ничего не приходило на ум – она испытывала отвращение при мысли о необходимости делиться своими переживаниями с Руфатом, с подругами, ей противно было думать, что сейчас она ляжет в кровать с пилюлей тазепама в животе и проснется завтра выспавшаяся и несчастная, чтобы ехать в «Эрикссон», уже переполошенный ее внезапным заявлением. Затем должны начаться дни бездействия, вновь рассылка резюме по агентствам, интервью в фирмах, где ей придется шиковать белыми зубами и прекрасным английским, опять новый коллектив, запах ксерокса и шум компьютера.
«Я устала», – сказала она Ободовской. Да, она действительно устала. И опять второе "я" нежно замурлыкало: «Когда бы ты дождалась от фирмы отпуска? Тебе еще ждать бы восемь месяцев, пока ты дождалась бы своей Италии. А сейчас ты свободна как птица…» Она прикинула, что нынешняя ее свобода и отдых в Италии несовместимы, как гений и злодейство. Денег хватало только на дешевый отдых в Турции, скажем, или в Греции. В Греции она была, в Турции, этой полуцивилизованной стране, она страшилась встретить отвратительное изобилие соотечественников, которые отравили все зарубежные курорты. Или, может быть, хватит снобствовать? Сейчас она уже не бизнес-леди, не менеджер PR, а такая же русская гражданка, в ближайшее время, вероятно, со скромным достатком, а то и вовсе без оного. Она вспомнила, как еще в школе путешествовала с подругами в Гурзуф. Славно было есть персики на пляже, зарывая косточки в песок, и читать Оскара Уайльда вслух. Может быть, Крым? Судак или Ялта?
Она притормозила подле крупного магазина и вышла из машины. Пестрая витрина обещала товары для отдыха. Золотые женские торсы, лишенные головы и конечностей, демонстрировали бикини, на атлетических манекенах мужчин химически ярко зеленели гавайские рубахи и шорты.
Тень прошла по ее лицу, когда она вновь повторила для оптимизма: «Свободна!» Нежданная свобода от «Эрикссона» закрепощала ее несвободу от Руфата. Руфат, обезумевший от любви и ревности, уже неоднократно склонял ее к замужеству – от этого она, разумеется, отказывалась. Ему также не удалось поработить ее экономически – она принимала материальные вклады в свою жизнь только цветами и недорогими подарками. Становиться восточной пленницей претило ее славянской душе. Однако же все ее попытки свести отношения с Руфатом до ровного и ненавязчивого дружества проваливались. Руфат устраивал сцены, страшно вращал черными глазами, сжимал поросшие волосом кулаки – он становился страшен в этот миг. Потом он вдруг терял весь свой пыл, забивался в угол, и на его чувственные, красивые глаза набегали детские слезы. Ее сердце не выдерживало, она подходила к нему, обнимала за голову, он прижимался к ней, целовал ей руки. Она тоже плакала в унисон с ним и думала: «Черт побери, как же меня утомили эти мыльные оперы!» Отношения с Руфатом явно изжили себя. Было время – он ее радовал своей беззаботностью, своим солнечным восточным темпераментом, истинно восточным мастерством ухаживать за женщиной и, конечно, своей ревностью, которая бывала ей умилительна и сообщала их отношениям истинно юношескую страстность. Но со временем и юношество это стало казаться ей инфантильным, и методы ухаживания стали отдавать однообразием, и в его темпераменте она стала видеть одно лишь мужланство. Эти отношения, в основе которых лежала чувственность, стали скучны враз, как только его объятия и поцелуи стали обыденностью, повторяющимся эпизодом ночного быта.
«Крым!» – решила она. Ее спасет Крым. Персиковые косточки в песке, пользительный для щитовидки морской йод, голозагорелые пляжники, фото с обезьянкой и искусственной пальмой. И без Руфата. Она знала, что дела не позволят ему оставить Москву. Две или даже три недели на море помогут решить проблему.
Она купила масло от загара, плавательные очки, кричащего цвета панаму и яркий купальник. В Крыму она сможет жить, как королева. Завтра же, пользуясь связями «Эрикссона», она закажет лучшую гостиницу Ялты, лучший номер с видом на море, билет «СВ» до Симферополя.
Как ни странно, от этих мыслей ее самочувствие вернулось от безысходной тоски к обычной грусти, в общем-то, даже терпимой. Она заехала в ресторан, поужинала не без аппетита, затем стала выбираться пресненскими переулками к центру. Ошибившись поворотом, она свернула в какую-то ухабистую, безлюдную улочку, освещаемую фарами «КамАЗа» позади себя. Грузовик, ревя и грохоча, уже давно тащился позади нее – она явно мешала ему, но свернуть не могла и, то и дело замедляя скорость, искала, как бы ей выбраться. Справа от нее была стена какого-то завода, слева заброшенные дома, в редких не треснутых окнах которых горел сиротливый свет. «КамАЗ» урчал позади, треща выхлопом, а она продвигалась вперед словно ощупью, окунаясь колесами в невысыхающие лужи. Фары осветили стену впереди. «Не может быть, чтобы тупик», – подумала Ирина. Действительно, ведь «КамАЗ» позади, наверное, знает, куда едет. Хотя, возможно, ему надо остановиться у какой-нибудь из железных дверей с надписью «Машины не ставить!» для заводских нужд. Ей было неловко остановиться, и она, почти совсем утишив скорость, доползла до тупика. «КамАЗ» позади было отстал и погасил фары. Ирина остановилась перед стеной, тупо глядя в нее. На узкой улице ей было не развернуться. И сейчас надо выбираться задами, когда «КамАЗ» наконец въедет на территорию завода. Надо было спросить у аборигенов, как ей отсюда выбраться к улице 1905 года. Она приоткрыла дверь, чтобы выйти, и вновь услышала позади ворчание большой машины. «Кажется, он тоже влип, – подумала она, – вот у него и спрошу, что делать». Между тем рев мотора приближался. Слышен был плеск расходящихся брызгами луж. В какой-то момент Ирине стало страшно. Впотьмах казалось, что «КамАЗ» несется на нее со страшной скоростью. Она приоткрыла дверь и выставила ногу, чтобы выйти, как вдруг сзади с силой в машину врезался грузовик. Передняя дверь рванулась, увлекая за собой Ирину. Не осознавая, каким образом, Ирина оказалась на мостовой, ударившись о стену. Послышался скрежет металла и сухой звон закаленного стекла. Какая-то деталь с нечеловеческой силой ударилась о стену и рикошетом отлетела, звякнув по асфальту. Тут же раздался пронзительный визг из кустов и топот ног. Ирина приподняла голову, но ничего не увидела. Голова ее опустилась на мостовую, и Ирина замерла в позе бегущего человека, в одной туфле, с ссадинами на коленях.
Она пришла в себя, видимо, довольно скоро. Была совершеннейшая тишина, если не считать визгливого удаленного лая маленькой собачки, чем-то привычно взбешенной. Можно было подумать, что столкновение машин в переулке – вещь вовсе обывателям неинтересная, даже незаметная. Ирина подтянула под себя ногу – колено отозвалось тупой болью. При зыбком свете, отраженном серым московским небом, Ирина увидела, что оба колена ее содраны об асфальт, но уже не кровоточат. Кровь запеклась уродливыми черными бляшками. Ира села, привычным жестом поправила прическу и, не обращая внимания на сплющенную, искореженную машину, на громаду «КамАЗа», накренившегося в ее сторону, стала снимать колготки. По нынешним временам колготки – это пол-аванса для какой-нибудь скромной труженицы. Отделавшись от колготок, Ира попыталась встать. Колени заныли, но, видимо, никаких особенных повреждений не было. Стоять было трудно, оттого что в икрах билась непонятная дрожь. Ни в мозгу, ни в душе Ира не ощущала никакого волнения, но тем не менее организм всячески пытался напомнить ей, что совершилось нечто ужасное. Однако подсознание всячески старалось подавить мысли о происшедшем или, во всяком случае, придать им удобную форму. Ира оглядела машину – та не подлежала ремонту. И капот, и кабина были раздавлены, по асфальту черной лужей растекся солидол. Ира развернулась и пошла в направлении едва светящейся улицы. На пути она вспомнила, что надо бы записать номер грузовика, и ей пришлось вернуться. Она опять подошла к своей машине, запустила руку в кабину и попыталась извлечь сумочку. Руль вдавился в сиденье, сумочка зацепилась за тормозную педаль, отчего Ирине пришлось провозиться не меньше минуты. Она вынула записную книжку и ручку, методично переписала цифры и с облегчением пошла в сторону улицы. Там ей удалось, правда, с трудом, поймать такси – движение было не оживленным. Таксист – пожилой болтливый мужчина, всю дорогу рассказывал ей о пробках на дороге – какие они были прежде и где и какие места Москвы нынче особенно докучны в этом отношении. Ира сидела, не слушая его болтовню, лишь изредка вежливо кивая и говоря что-то вроде «ну-ну» или «да-да». В голове безраздельно царствовала какая-то звенящая, тупая пустота. По приезде она расплатилась с таксистом и, прихрамывая, поднялась к себе наверх.
