Зигмунт Милошевский - Доля правды
Он продвигался дальше, представленные живописцем ужасы и отталкивали его, и в то же самое время притягивали, будто лежащая на обочине жертва дорожного происшествия. Его поразила изобретательность де Прево, на протяжении 365 дней пытки повторялись довольно редко, хоть распятию и перерезанию горла оказывалось решительное предпочтение.
В конце концов, Шацкому удалось выйти напрямую к дверям, он ускорил шаг, потому что церковный служка явно торопился пройтись мокрой шваброй по последнему участку сухого пола прямо возле выхода. Но он задержался возле ноября — у него ведь одиннадцатого день рождения. Ну что ж, именно этот страдалец воистину заслужил канонизации. Мало того что его довольно изощренно подвесили на крюке, так еще к ногам, чтоб, упаси Бог, не вышло осечки, подвесили камень, а тело прошили копьем. В жизни всегда найдется место лишней доле истязаний, тоскливо подумалось Шацкому.
Церковный служка многозначительно откашлялся. Шацкий оторвался от картины.
— Нашел свой день рождения, — сказал он ни к селу ни к городу.
— Это не день рождения, — отозвался уборщик неожиданно веселым голосом, — это ворожба, это как вы жизнь свою закончите.
На улице было как в ноябре. Мокро, темно, холодно. Прокурор Теодор Шацкий застегнул плащ и, выйдя через калитку на Костельную, направился в сторону Рыночной площади. Он взглянул на камеру, ту самую, которая в последний раз запечатлела Элю Будникову, и вспомнил, как та подтягивала голенище сапожка, а потом, подпрыгивая, догоняла своего мужа. В голове промелькнула мысль — а не зайти ли к Буднику, но он ее отогнал.
6На улице зарядил дождь, это зима прощается с Землей Свентокшиской слабым, измученным плачем. А здесь сухо и тепло, и, если б не воспаленные глаза сидящего в углу мужчины, было бы вполне уютно. Небольшого росточка, худощавый, со связанными руками и ногами — ни дать ни взять ребенок, только рыжая бороденка, выпирающая из-под кляпа, выдает, что жертва — взрослый человек. Он возбуждает жалость, но это ничего не меняет. Вдали часы на ратушной башне бьют два пополудни. Еще сутки. Еще только одни сутки. Но как на зло, переждать их здесь нельзя, надо проведать собак и вернуться наверх. Слава Богу, второй акт подходит к концу.
Глава четвертая
суббота, 18 апреля 2009 года
Седьмой, предпоследний день Пасхальной октавы для католиков и Страстная суббота для православных; шабат во всем еврейском мире. Тадеушу Мазовецкому исполняется восемьдесят два года. Ярослав Качиньский уверяет, что только его партия, «Право и справедливость», может спасти демократию в Польше, а социал-демократ Лешек Миллер убеждает, что никакой аферы Рывина[51], как, впрочем, и всех остальных, во время правления его партии не бывало. В мире: парламент Сомали вводит по всей стране шариат, Болгария в панике, ибо известный астролог предсказывает землетрясение. А в чешском Усти-над-Лабем сотни неофашистов из Чехии, Словакии, Венгрии и Германии отмечают предстоящий день рождения Гитлера погромом в цыганском микрорайоне. Вислорукий Лукаш Фабианский[52] в свой двадцать четвертый день рождения не умеет постоять за команду — «Арсенал» проигрывает «Челси» и не попадает в полуфинал Кубка Англии. В Сандомеже хулиганы спиливают шесть яблоневых деревьев и одно сливовое. Шестидесятилетние деревья оценивают в тысячу злотых. Вечером в клубе, что помещается в подземельях ратуши, шумное мероприятие — «Сандомежская зона рока». Первый в меру весенний день. Тепло, солнечно, без дождя.
1— Или вот такой. В одном купе едут раввин и ксендз, читают, тишина, все чин по чину. Проходит какое-то время, ксендз откладывает книгу в сторону и говорит: «А так, из любопытства: мне известно, что вам нельзя есть свинину. Но неужто вы ее так никогда и не отведали?» Раввин складывает газету и, улыбаясь, отвечает: «Положа руку на сердце? Было дело». Через минуту говорит: «А так, из любопытства: я знаю, что вы должны соблюдать обет безбрачия». Ксендз прерывает: «Понимаю, к чему вы клоните, и сразу же отвечу: да, однажды я поддался искушению». Сидят, улыбаются, снизойдя к своему несовершенству, ксендз вновь берется за книгу, раввин — за газету, читают, тишина. Вдруг раввин и говорит: «Правда, лучше свинины?»
Шацкий знал этот анекдот, но от души расхохотался, он любил анекдоты о евреях.
— Ладно, тогда еще один…
— Ендрек…[53]
— Ей-богу, последний. Пасха, отличный денек, Моше идет в парк, берет с собой еду, садится на скамейку и наворачивает. Подсаживается слепой, а поскольку в праздники Моше переполняет любовь к человечеству, он угощает соседа кусочком мацы. Слепой берет мацу, ощупывает ее, лицо у него вытягивается, а потом он как рявкнет: «Кто пишет такую хрень?»
На сей раз Шацкий прыснул смехом уже без оговорок, анекдот был классный, да и хорошо рассказан.
— Ендрек, я тебя умоляю! Теодор подумает, что мы антисемиты.
— Ты что, мы же — нормальная келецкая[54] семья. А ты рассказывала, как мы с тобой познакомились на слете ОНР?[55] Ах, что это была за ночь, в свете факелов ты выглядела, как арийская королева…
Анджей Соберай уклонился от брошенного женой кусочка хлеба, но так неуклюже, что врезался локтем в край стола. И взглянул на нее с упреком. Шацкий всегда ощущал неловкость, оказываясь свидетелем близости между людьми, а потому только криво ухмыльнулся и полил свой кусок колбасы горчичным соусом. В нем клокотали противоречивые чувства.
Муж недотроги-недотыки Соберай, которую, несмотря на растущую к ней симпатию, Шацкий про себя иначе и не называл, оказался довольно типичным медведем. Из тех, кто даже в лучшие свои годы не был донжуаном, по кому девушки не сохли, о ком не мечтали по ночам, но которого при этом все любили, поскольку с ним можно было и поговорить, и посмеяться, и почувствовать себя в безопасности. Потом, естественно, они выбирали себе молчаливых, вечно от них что-то скрывающих красавцев, алкоголиков или бабников, сильно надеясь, что любовь их изменит, а доверчивый топтыгин доставался грымзе, которой нужно было кем-то помыкать. Соберай ни с какой стороны на такую не походила, выходит, этому мишутке несказанно повезло. Да и выглядел он счастливым и симпатичным. Симпатичной была его клетчатая рубаха, заправленная в старые, дешевые джинсы. Симпатичной — крепко сколоченная фигура, слегка бочковатая от пива и колбасок на гриле. Симпатичными были спокойные глаза, лезущие в рот усы и залысины — ни дать ни взять две запятые в кущах седоватых, волнистых волос.
— Перестань швыряться, — сказал Симпатичный Анджей своей жене, оборачивая на шампуре кусочки колбасы. — Уж кто-кто, а прокурор наверняка не обидится из-за того, о чем пишут в газетах…
Соберай фыркнула, Шацкий из вежливости улыбнулся. К сожалению, вчерашняя пресс-конференция была пропущена через мясорубку СМИ и почти все газеты написали о «загадочном убийстве», об «антисемитском подтексте», о «коричневой подоплеке», а одна подробно описала историю города и в комментарии бросила камешек в огород прокуратуры: мол, «не совсем ясно, отдают ли прокуроры себе отчет в щекотливости ситуации, с которой им пришлось столкнуться». И это лишь цветочки, ягодки расплодятся, если они в короткий срок не раскроют дела или если не появится что-то новое, на что накинутся шакалы пера и объектива.
— А с какой такой стати мы вообще говорим об антисемитизме? — поинтересовался Соберай. — Эля не была еврейкой, и из того, что мне известно, не имела с ними ничего общего, даже выступлений клезмерских[56] музыкантов ни разу не организовала. Единственный ее контакт с иудаизмом — концерт, который она устроила пару лет назад, во время которого исполняли песенки из мюзикла «Скрипач на крыше». А значит, и убийство ее, скорее всего, с фашизмом не связано. Да и само появление слова «еврейский» в произвольном контексте еще не говорит, что он антисемитский.
— Не умствуй, Мишунь, — отделалась шуткой Соберай. — Элю зарезали еврейским ножом для ритуального убоя скота.
— Знаю, но разве не логичней в данной ситуации допросить еврейских резников, а не тех, кто их ненавидит? Или мы настолько политкорректны, что даже гипотетически не можем предположить, что убийцей является еврей или тот, кто близок к иудейской культуре?
Шацкий какое-то время взвешивал слова, долетающие из клубов дыма над грилем.
— Это не совсем так, — отозвался он. — С одной стороны, ты прав, люди убивают друг друга тем, что лежит под рукой. Резник — тесаком, вулканизатор — монтировкой для покрышек, парикмахер — ножницами. Но с другой стороны, первое, что они делают — стараются стереть следы. А здесь орудие преступления лежит рядом с телом, к тому же тщательно отмытое, со всей старательностью подготовленное для нас, чтобы не дать нам никаких иных указаний, кроме одного: это грязное еврейско-антисемитское дельце. Поэтому мы считаем, что кто-то нас водит за нос.
