Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя
– Послушай, Онисим Петрович…
Но старик перебил:
– Зови, коли любо, и дедкой. Здесь мы с тобой – сам-друг. У меня безлюдно.
– Слушай, Онисим Петрович, – настойчиво продолжил я, – пойми, что следователь-то я не царский, а народный!
– Вот и именно! Тебя народ возвысил. Народ! Так ты это чувствуй! А о царских-то после поговорим… Дале: приехал ты к нам в Маргары. В сельсовет не заявился, а свернул бог знает куда, к какой избе. – Старик выпрямился и грозно сверкнул глазами. – А ведомо тебе, что в той избе царский полицейский урядник и колчаковский прихвостень проживает? Микешин фамилия. Простила его советская власть. Посидел, посидел, да и цел остался. Только что лишенец… И мерин рыжий – евонный бывший. Нацализировал РИК. Вот и выходит, что ты не на советскую власть, а на мерина полицейского, как бы сказать, оперся… Он и завез тебя куды не след народному-то! Эх! Бить бы тебя, да сам большой вырос!
Он вздохнул и смолк, а я сидел – словно по голове дубиной хватили. От прежней брыкливости моей не осталось и следа. Я не смел поднять глаз на старика. В классово-расслоенной деревне тех лет «гостеванье» советского работника в доме лишенного избирательных прав – «лишенца», как тогда называли, было чуть ли не равносильно политическому предательству. Вот уж действительно доверился полицейской скотине, черт побери!
– Ты, поди, партейный? – добивал старик.
Я еще больше опустил голову.
– Не клони головушку, не печаль хозяина, – потеплевшим голосом сказал Онисим Петрович, – слушай и вникай. Третья твоя вина: шутки-прибаутки разводил, с девками несурьезно балагурил, никдоты мужикам рассказывал… Я под окошком стоял. Слышал…
Я встрепенулся.
– Ну, здесь-то какая беда, Онисим Петрович? Ведь я сам – плоть от плоти, кровь от крови…
– Верно. Человек ты народный. И плотью и кровью. Видать… А особо должностью. И народа, конешно, чураться не должон. Пришел к тебе кто за советом там, аль за справкой – не чурайся, не гордись, расскажи все, как есть, какой закон к чему и так и далее… А вот никдоты рассказывать по твоей должности не положено. Сегодня ты ему похабный никдот, а завтра он тебя матом обложит. Понял? Или возьмем портфель, опять же. Нешто это можно, чтобы портфель – и под стол бросать? Ведь в нем, в портфеле-то, может, жизнь человеческая! А ты – под стол! Понял?
Да, я все понял! Было стыдно, как нашкодившему мальчишке. А беспощадный старик все бил и бил.
– Рази ж можно так, чтобы жизнь человеческую пинать ногами?! Или взять водку: сегодня ты с Микешиным выпил. И за советскую власть. Я ведь слышал под окном… Микешины, они, брат, всегда за советскую власть пьют… У-ух, гады! А завтра он тебя перед всем районом опохмелит: дескать, пьяница следователь. Не успел раздеться – водки потребовал!
Ох, и прав был мой седой обличитель…
– Такое дело… А теперь скажу тебе о царском судебном следователе. Был в николкины времена в наших краях тоже следователь. Викентий Степаныч Малютин. Надворный советник. По Сеньке и кличка была. Зверь человек был. Чистый Малюта-опричник. Но поставить себя умел… Ох, умел, покойник, царство ему адово! Чтобы там баловство с девками или шутки-прибаутки, и думать не моги! Взяток не брал и соблюдал себя крепко…
Я немного ожил.
– Значит, по-твоему, подражать царскому судебному следователю?
– Не подражать. Это я не говорю. Эк, хватил! Зверю лютому подражать! Его высокородию первое удовольствие было мужика ни за понюх табаку на каторгу упечь! Ты не подражай, а к себе уважение чувствуй! К званью своему высокому. Не шуткуй с народом, а окажи, кому следоват, способствие, говорю. Помощь. О советской власти расскажи, а пуще того разъясни темному законы новые. О них мы вить здесь больше понаслышке. Еще говорю: себя уважай. Тогда и от людей уважение получишь. Вот оно как, Егорий Александрович… Понял?
Я взглянул на часы. Два часа ночи.
– Спать будешь в сельсовете. Председатель в город уехал. Я старуху свою послал тебе постелю изготовить. И наперед знай: приедешь куда-нибудь в деревню – ночуй в сельсовете. Милое дело! На гостеванье не льстись… Ну, айда, пойдем провожу…
В сельсовете оказалась жесткая койка с тощим матрацем, чистой простыней и тулупом…
Утром, когда я умывался из сельсоветского висячего умывальника, пришел Онисим Петрович и позвал пить молоко. Во дворе деда стоял уже запряженный Рыжий и с увлечением хрумкал сено.
Окна дома Микешина были закрыты ставнями.
– Сам тебя отвезу, Лександрыч, – заявил дед, когда мы покончили с завтраком.
– Что ж… к ночи, может быть, доедем, – ответил я, покачав головой.
– За два часа будем в Большакове! Садись!
Выводя упряжку за ворота, Онисим Петрович подтянул чересседельник, подошел к Рыжему и, взглянув ему в глаза, ласково спросил зачем-то:
– Понял, фараоново племя?
Рыжий отвернул башку в сторону и фыркнул.
Онисим Петрович по-молодому вскочил в ходок, схватил вожжи и с силой ожег коня кнутом, но не по крупу, а совсем по другому месту…
Мне показалось, что Рыжий охнул. Впрочем, может быть, у него екнула селезенка. Он с места взял крупной рысью и бежал без всякого понуждения не меньше шести верст.
– Вот так с вашим братом! – удовлетворенно сказал Онисим Петрович. – Нужно только причинное место знать!
Конечно, он говорил об уросливом коне, но смотрел мне в лицо.
По дороге я рассказал деду о предстоящем следствии и пожаловался, что трудно будет найти убийцу.
Онисим Петрович, немного подумав, спросил:
– Тележным курком, говоришь, успокоили-то мужика?
– Да…
Он пустил мерина шагом и, хитро прищурив глаза, сказал:
– Первым делом наведи следствие – был аль нет в драке-то хозяин телеги, с которой курок выдернули. Еслив был – рестуй его без сомнения. Убивец – он…
– А если не был?
– Говорю, убивец – хозяин телеги. Больше некому…
Это был второй урок, полученный мною в ту поездку.
В самом деле: кто лучше владельца телеги, стоявшей неподалеку от свальной драки во дворе, мог знать, что курок очень легко вынимается с передка?
В милицейском дознании хозяину телеги была почему-то отведена свидетельская роль. Он якобы участия в драке не принимал, а только выгонял перепившихся драчунов со своего двора. Но когда я начал следствие и спросил двух подозреваемых, было ли в руках хозяина двора какое-либо орудие, оба ответили, что видали не то короткую палку, не то – шкворень…
Вызванному на допрос владельцу телеги, снятой с передка, я предъявил курок, приобщенный к делу вещественным доказательством.
– Расскажи, как было дело. Только не крутись и не путай.
– Чего уж тут тень на плетень наводить! – ответил мужик. – Мой грех – мой и ответ. Согрешил с пьяных глаз… Сколько мне дадут, товарищ следователь?
– Там решат… Ведь намерения убить у тебя не было?
– Что вы?! Ни в жисть! Покойный-то сызмальства мне первым другом был… Я ить думал постращать, ну, а как мне в рожу залепили – обезумел от злости, стал махать курком, почем попадя… Стало быть, – в город? Можно сбираться?
– А что ж ты думал – так в свидетелях и останешься?
– Эх, язви его! Баба с малолетком, а пора покосная… Все водка, будь она проклята!
– «От нее все качества», – ответил я по Толстому. – Иди простись с женой, собери одежду и продукты…
– С милицией отправите?
– Возьми его кучером до Святского, – шепнул Онисим Петрович, которого я на время следствия пригласил понятым, – мужик безвредный…
– Поедешь со мной за кучера. А может быть, и меня чем-нибудь трахнешь?
В глазах убийцы отразилось безграничное изумление.
– Да господи! Да вы что обо мне думаете? Вить энто вино все…
– «Невинно вино, а виновато пианство!» – наставительно сказал Онисим Петрович. – Учишь, учишь вас, дураков, а все без толку!..
– Эх, дедушка!.. И не говори! Истинные дураки…
Кучером он оказался никудышним, и править опять пришлось деду. Мерин снова проявил прыть такую, что на подъезде к Святскому сам Онисим Петрович удивился:
– Смотри-ка! Купили воду возить, а он рысаком оказался! – подмигнул мне и добавил: – Сказано: причинное место найти… Понял?
Накормив старика, я отправил его домой с почетом: на милицейской паре, и вознице наказал въехать в Маргары с колокольчиком.
О знакомстве с дедом Онисимом я рассказал Дьяконову. Тот расхохотался.
– Послушал бы ты, как он однажды нашего Пахомова раскатал! Даром, что предрика…
– Знаешь, что меня особенно поразило?
Я рассказал о золотом пенсне, серебряном портсигаре и плесневелых папиросах.
Помянул и о моем предшественнике, судебном следователе Малютине.
– Так он же его и кокнул! – снова рассмеялся чекист. – В тысяча девятьсот десятом Онисим собственноручно топором прервал служебную карьеру надворного советника. Приговорили его к смертной казни через повешение, но заменили бессрочной каторгой. По многодетности…
