Колокол - Лора Кейли
– Отстань, Фабьен, иди выспись, – отмахнулась она.
– Где он нашёл его? – кричал Фабьен. – Спящим в лесу? Ты думаешь, нормальный человек будет спать на земле, Ирен? Я говорил тебе, что не потерплю…
Но Ирен уже не слышала мужа – ей было неинтересно, что́ он не потерпит; она бежала вверх по лестнице, за доктором и Юбером.
14 глава
Было без четверти шесть, когда я вышел из дома. Беззвучно затворил дверь, прислушался – тишина, только ветер свистел между досок старой конюшни. Я прошёл вдоль дома, нагибаясь под окнами. Лес широкий, на весь горизонт. И дорога, небольшая, просёлочная, со следами от тонких колёс. Из конюшни послышалось ржание и ворчливое «цыц» – кто-то успокаивал лошадь. Я завернул за угол, вышел к дороге, ускорил шаг. Сегодня утром колокол звенел не так, как всегда, будто издали; может, от этого я не почувствовал боль… Если я буду в лесу, когда вновь услышу его, то успею добежать. Он успеет добежать… Я посмотрел на ноги доктора. В мышцах отдавало лёгким покалыванием; я ещё не понимал, как управлять этим телом, или это оно управляло мной. Нет, доктору точно не нужно было искать никакой колокол, это было нужно мне, и потому он шёл за мной без особой охоты. Всё его естество порывалось вернуться домой, но мне было не до его желаний. «Сначала ты сделаешь, что нужно мне, а потом я верну тебя». Дорога, широкая и извилистая, то и дело терялась в папоротниковых кустарниках и высоких корнях.
Мне казалось, я топтался на месте. Посмотрел на часы. Они встали. Теперь и не узнать, сколько времени до первого боя. Этот доктор как-то сильно мёрз, или виной тому была зябкая морось… Мелкие капли дождя будто застыли во времени, повисли в воздухе, впиваясь в кожу, неприятно щекоча в носу. Доктор захотел чихнуть, но передумал. Я шёл сквозь траву и кустарники, почти не чувствуя ног, как и всего тела, как и боли в нём. Торчащая ветка высокого дуба чуть не выколола мне глаз – прошла в миллиметре, поцарапав висок. Не хватало ещё вернуть доктора ослепшим…
Дорога, по которой я шёл, уводила в другую сторону, как и следы от колёс; наверное, это единственный выход в город. Тропы же в сторону церкви не было никакой, всё заросло, нигде ничего не протоптано. Я точно помнил, что именно оттуда, именно с севера слышен был звон, доносившийся до дома. Обернулся – особняка уже не было видно. Его скрыли хвойные кроны, высокие, дремучие; возносящиеся к небу сосны кружились над головой, и лес закружился, и я вместе с ним. Побрёл дальше туда, где, как я и думал, была колокольня. Мокрые заросли, колючие кустарники цеплялись за штанины тонкой пижамы – я так и вышел из дома в чём был, в пижаме и туфлях на голую ногу. Ничего, кроме неба, не видно. Сколько я здесь уже ходил? Ни просвета, ни намёка на выход. Лес стал ещё гуще, чем раньше; он будто рос на глазах, поглощая меня, зазывал в свою темень, в непроглядную холодную глубину.
Тошнота подступила внезапно. Я остановился; ноги ослабли, руки тряслись – значит, скоро начнётся. Держась за деревья, я поволок это тело вперёд. Утром я почти не почувствовал боль. У доктора не было мигрени, значит, и у меня её быть не должно. Я уже хорошо управлял этим телом, куда лучше, чем утром; я бы мог…
Вот он. Я замер. Где-то издали, еле слышно доносился тот самый звон. Удар за ударом, удар за ударом. Мой колокол был уже рядом. Я хотел побежать, но не мог – ноги цеплялись одна за другую, за корни, за ветки, за мокрую землю. Он не подпускал меня, этот колокол, не подпускал меня к себе. Я шёл, задыхаясь, дыша хвойной моросью, небесной влагой, что окутала лес. Туман позёмкой покрывал всю землю, поднимался выше, до самых колен. Впервые перед приступом я не желал себе смерти, я хотел жить, хотел увидеть мой колокол. А он всё звенел и звенел, надрывнее, тяжелее, ближе… Вдруг звон этот превратился в боль, окружил меня и помчался навстречу. Он догонял меня, а я бежал от него; я знал, что догонит, откуда-то сзади, с затылка, опять! Но уже не так сильно, не так, как раньше, скоро кончится звон, лишь бы ты не кончался… Лишь бы успеть до тебя дойти… Бой догнал меня, проник сквозь ослабшее тело, поселился внутри, разболелся в висках, с каждым шагом ударяя сильнее, и чем ближе я подходил к колокольне, тем сильней становилась мигрень. Я схватился за упругие ветви, будто за прутья, торчащие из земли, споткнулся о дубовые корни; в ушах зазвенело, голова закружилась, пронзилась болью, как током. Теперь колокол – это я.
Там, вдали, уже поредели деревья, их было меньше, гораздо меньше; мне казалось, я вижу пустырь. Сплошное зелёное поле поднималось над лесом, будто до самого неба, значит, и церковь была под тем небом, и я был близок к ней. Как же болит голова… Я сполз по шершавой коре высокой смолистой сосны, уткнулся в сырые корни, не в силах поднять голову; в висках часовой механизм отсчитывал бой до взрыва: три, два, один…
Я очнулся в той же постели, с полотенцем на голове, в свежей пижаме и тёплых носках. С полотенца стекала вода – по щекам, по шее, за шиворот. Резкий запах нашатыря и каких-то лекарств. За окном уже ночь. Я не дошёл. Это комната доктора. Я всё ещё доктор. На настенных часах без пяти полночь, жутко клонило в сон. Тело доктора изрядно устало, не привыкшее к такой мигрени; оно лежало плашмя, выжатое и раздавленное, без возможности пошевелиться. На окне всё тот же саквояж, кожаный с бронзовыми застёжками и аптекарскими склянками внутри. Надо бы встать с постели. Я спустил одну ногу, нащупал ею дубовый пол, опёрся на локоть, поднял ослабшее тело, спустил другую ногу, сел. Тряпка со лба шлёпнулась на пол, я вытер ладонью лицо. Только сейчас я понял, что за сутки ничего не ел. Неудивительно, что доктора тошнило и упорно клонило в сон. Интересно, можно ли умереть не в своём теле? Я схватился за спинку кровати, мокрые руки соскальзывали с неё. Сжал пальцы сильнее, еле удержался, встал.
Пошаркал к окну, шаг, второй, вот оно совсем рядом… Потянулся к потёртым ручкам кожаной сумки, открыл широкую пасть старого саквояжа. Сотня стеклянных баночек одна на другой.
