Ведро, тряпка и немного криминала - Мария Самтенко
Авторитетный источник — это наш Хучик. Ума не приложу, для чего он раскрыл тайну следствия — наверно, тут есть какой-то коварный план. В отместку я рассказала менту про записку и назвала место, где спрятан бесценный оригинал. У Хучика были такие глаза! Два блюдца, честное слово. Сама удивляюсь, как он до сих пор меня не прибил, особенно после того, как я красочно пересказала подслушанный в учительской разговор. По счастью, больных уборщиц менты не… а, может, и бьют. Но этот, конкретный… хм, да откуда мне знать? Во всяком случае, Фёдор Иванович не стал бросаться на вашу покорную слугу с кулаками и просто тихонько вздохнул: «ну где ж вы были после убийства?»
Меня, естественно, начала мучить совесть, и я торжественно поклялась впредь предъявлять все улики сразу после их обнаружения. Фёдоров Иванович сделал вид, что поверил. Кстати, кусачая совесть вылезает только тогда, когда собеседник негромко вздыхает; при громогласных воплях в мой адрес она сидит очень смирно. Наверно, боится.
Так вот, сейчас я направляюсь к Галькиному дому. Подруга живёт… жила неподалёку от школы, но совсем в другой стороне, так что идти нужно прилично. Мне доводилось бывать у неё дома (как, впрочем, и ей у меня) — впрочем, обычно мы встречались на нейтральной территории. У меня тогда был муж-алкоголик, а у Галины… тоже парочка факторов.
Добредаю до её дома, попутно размышляя о такой ерунде, которую даже пересказывать стыдно — ну чушь и бред! — захожу в подъезд (натуральный клон нашего, отличается только маркой разбросанных окурков) и поднимаюсь на четвёртый этаж. О, тут, кстати, чище — как говорится, редкий бомж долетит до середины Днепра…
Звоню в дверь, после чего некоторое время прислушиваюсь к тяжёлым шагам. Бух! Бух! Бух! Они становятся всё громче и громче, всё ближе и ближе (благо, акустика тут хорошая), и вот, наконец, дверь распахивается и на пороге появляется Она. Основная причина, из-за которой я не люблю ходить к Гальке — её незабвенная мамаша. В высоту она больше, чем я, в ширину, думаю, тоже… больше, чем я в высоту. Волосы вечно сожжены перекисью водорода, губы намазюканы фиолетовой помадой, голубые глаза подведены (чем бы вы думали?) голубым. При этом Галина мама традиционно одевается в грязно-серое, тёмно-бурое и коричневое, периодически разбавляя ансамбль фиолетовым и малиновым. В данном случае «грязно» — это метафора, потому, что Василиса Петровна (имя-то какое!) ужасная чистюля. Подозреваю, что убираться Галина начала даже раньше, чем читать и писать.
А потом подросла и стала уборщицей. Очевидно, чтобы навыки не пропали.
— Какого «цензура» припёрлась? — дружелюбно интересуется Галькина мама. Да-да, именно это у нас называется «дружелюбно». В её исполнении это ещё не худший вариант.
Раньше дражайшая Василиса считала, что на её Галечку плохо влияет присутствие подруги-уголовницы: якобы я толкаю её в пучину порока (да ну, у меня бы точно не вышло её куда-нибудь затолкать — хотя бы из-за несоответствия масс). Не думаю, что пожилая мамаша до сих пор так считает. Сейчас она, чего доброго, уверилась в том, что Галина погибла из-за меня. А я едва ли смогу её разубедить. Разубеждение агрессивно настроенных родственниц бегемота — как-то не мой конёк.
— Давай говори, зачем притащилась, — заметно, что ей не слишком-то нравится моё общество. И это взаимно.
Смущённо переминаюсь с ноги на ногу — не знаю, что и сказать. «Простите, мне нужно пошарить в личных вещах вашей дочери?». Ну, или так: «Галину убили, теперь я должна сделать обыск». Эх, было бы хорошо, но я надеюсь обойтись без жертв — то есть не стать одной из них. Вытягиваю шею и украдкой разглядываю Василису. Ничего такого тяжёлого при ней вроде нет, значит, прибить меня не прибьёт. Максимум руками разорвёт…
Опускаю глаза и бормочу:
— Нам нужно поговорить, — хотя бы в квартиру попасть, а там сориентируюсь по ситуации.
Василиса припечатывает меня мрачным взглядом припухших глазок (ощущаю укол жалости — видимо, женщина долго плакала) и, посторонившись, бухтит:
— Чего на похороны не пришла? Подруга, называется.
— В больнице лежала.
Прохожу в маленькую, чистую — почти стерильную — прихожую, обхожу огромную тумбу, набитую обувью, и, маневрируя между детскими санками (и зачем они ей, маленьких детей у них нет) и грозно тарахтящим холодильником, пробираюсь в зал. Хоромы у Василисы трёхкомнатные, но комнаты очень маленькие, куда меньше моей. Они очень светлые и даже уютные, зато коридор до такой степени забит всяческим барахлом, что я удивляюсь, как Галькина мама ухитряется там пролезать. И вот ведь что странно — весь это хлам громоздится там аккуратными стопками (неужто она их по линейке выравнивает?), всё чисто, красиво и смотрится очень пристойно. А у меня и вещей не так много, но всё равно — перманентный бардак.
— Можешь не разуваться, всё равно полы мыть, — бухтит женщина, аккуратно переступая на удивление маленькими ножками (размер тридцать семь/тридцать восемь, не больше).
Как странно. Раньше, насколько мне помнится, её ножищи казались довольно внушительными. Может, это оптический обман, например, из-за тех бледно-зелёных шлепок? На самой Василисе, кстати, красуется новый болотно-зелёный халат. Она в нём похожа не то на какой-то маленький холмик, не то на очень большую лягушку. Хм, может, по ночам Галькина мама сбрасывает кожу и превращается в красавицу? А что, интересная мысль, к тому же имя вполне подходит. Вот было бы здорово, если бы вместо противной тётки здесь оказалась фотомодель! Пусть даже и престарелая.
— Давай быстрей, — торопит Василиса Петровна. Не терпится, видимо, выставить.
Приоткрываю рот, чтобы начать фантазировать… и с ужасом понимаю, что в голове не осталось ни одной дельной мысли! Так, плещется бред какой-то, в него и нормальный-то человек не поверит, тем более агрессивно настроенная (и от этого более подозрительная) пожилая женщина. Хм, может, просто рассказать ей правду? Она же мать, женщина… надеюсь, поймёт.
— Василиса Петровна, тут такое дело…
Устав стоять, присаживаюсь на старое кресло — за что удостаиваюсь возмущённого взгляда — и начинаю максимально подробно излагать добытую информацию.
Ну как, подробно — кое-где я, конечно, шифруюсь. Едва ли убитая горем Василиса поверит в то, что её обожаемая дочурка пыталась промышлять шантажом…
