Эд Макбейн - Златовласка
– Но к черту Сьюзен! – вдруг заявила она. – А как насчет меня? А что ты можешь придумать для меня, чтобы пойти на спектакль, в котором я участвую?
– Я просто не подумал, что этот спектакль так для тебя важен.
– Не в спектакле дело. Почему ты не рассказал ей все прошлой ночью?
– Ты о чем?
– Когда я говорила с тобой по телефону сегодня утром…
– А, понятно. Возвращаемся к утреннему разговору.
– Да, возвращаемся. Ты сам сказал…
– Помню.
– Ты сказал, что почти признался во всем прошлой ночью. Почему только «почти», Мэтт?
– Потому что зазвонил телефон, и это оказалось…
– А если бы не телефон?..
– Но телефон помешал! На самом деле…
– Мэтт, ты уже целый месяц собираешься все рассказать ей. И каждый раз тебя что-то останавливает. То звонит телефон, то кошка писает в кухне… Каждый раз что-нибудь новенькое. А что тут, черт возьми, смешного – не будешь ли ты любезен сообщить мне?
– Это твоя фраза насчет кошки, писающей на пол…
– Извини, но я не нахожу ничего смешного. Я начинаю подозревать, что тебе доставляет удовольствие иметь одновременно и жену, и шлюху, с которой можно трахаться каждую среду!
– Сегодня понедельник.
– Мэтт, это не смешно! Если ты не хочешь рассказать Сьюзен о наших с тобой отношениях, то тебе лучше…
– Но я хочу!
– Тогда почему до сих пор… А, провались все к чертям! – воскликнула она, вскочила с кровати и резко зашагала к выходу, шлепая босыми ногами. Я посмотрел на часы и вздрогнул от неожиданности, когда минутная стрелка резко дернулась еще на одно деление. Часы яростно тикали, отсчитывая минуты дня, который неумолимо клонился к вечеру. Я хотел все уладить с Эгги, я слишком ее любил, чтобы оставить в таком состоянии. Но мне необходимо было вернуться прежде, чем уйдет Юренберг, и к тому же тут я ощутил слабый укол совести – я опасался, что войдет Джеральд Хеммингз и застанет меня тут обнаженным вместе со своей обнаженной женой…
Эгги стояла у окна, обхватив себя руками. Я подошел к ней и обнял.
– Эгги, я не понимаю, почему мы ссоримся…
– А я думаю, прекрасно все понимаешь!
– Скажи все-таки: почему?
– По одной-единственной причине. Просто ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.
– Я люблю тебя.
– Оденься, – сказала она. – Уже поздно, Мэтт.
Я молча оделся. Она смотрела от окна, как я застегивал рубашку. Потом добавила:
– Я больше не буду тебе ничего говорить, Мэтт. Скажешь ей, когда захочешь. Если только захочешь.
– Я скажу ей сегодня вечером.
– Конечно, – согласилась она и слабо улыбнулась. Эта улыбка испугала меня больше, чем все, что она наговорила до этого. У меня появилось чувство, будто вот-вот что-то оборвется. – Когда-то я спросила тебя, уверен ли ты в себе, – сказала она. – В ту первую ночь в мотеле. Ты помнишь?
– Да. И я тогда сказал, что уверен.
– Будь уверенным и в этот раз, Мэтт.
– А ты уверена?
– Да, милый, – ответила она и вдруг как-то сникла.
Я притянул ее к себе и крепко обнял.
– Тебе лучше уйти, – шепнула она. – Уже очень поздно.
– Я скажу ей сегодня же!
– Лучше не обещай.
– Обещаю.
Мы поцеловались. Я отодвинулся и вновь посмотрел на нее. Она хотела что-то сказать, заколебалась, но в конце концов медленно проговорила:
– Всякий раз, как ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, что это навсегда. Я всегда удивляюсь, когда ты снова появляешься здесь. Я даже удивляюсь, когда ты звонишь мне.
– Я люблю тебя, Эгги.
– Правда?
Она снова улыбнулась. Улыбка внезапно озарила ее лицо, но тут же исчезла. Ее светло-серые глаза смотрели на меня серьезно. Я еще раз поцеловал ее, повернулся и направился к двери. В коридоре свет в окне уже приобрел кровавый оттенок.
Длинный узкий коридор на втором этаже был выложен шлакобетонными плитами и выкрашен в бежевый цвет. По одной стене коридора пролегла прямая как стрела водопроводная труба, а остальной трубопровод находился на противоположной стене коридора. Освещение в коридоре было искусственным. С правой стороны посередине коридора был радиатор. По той же стене несколько дверей было открыто, и в коридор проникал зеленоватый свет.
Я встретился с Юренбергом десять минут назад на первом этаже здания, и он провел меня к лестнице, которая вела наверх, к камерам. Надзиратель проводил нас на второй этаж и вернулся в свой кабинет к звонившему телефону. Дверь на противоположном конце коридора была железной, это было заметно даже на расстоянии. В дверь на уровне глаз было вмонтировано маленькое прямоугольное стекло. Металлическая пластинка, прикрывающая замочную скважину, была выкрашена в ярко-красный цвет. Похоже, это было единственное яркое пятно в коридоре. Здесь ощущалось давление камня и стали. Вынужденная особенность архитектуры, потому что это была тюрьма. Это место выглядело как тюрьма, хотя я до сих пор не видел ни одной камеры.
Мы ждали за дверью комнаты, которую использовали для фотографирования и снятия отпечатков пальцев у задержанных. Заглянув внутрь, можно было увидеть водруженную на самодельный деревянный штатив камеру со вспышкой наверху. У стены напротив камеры стоял стул. Над стулом были закреплены комбинированные электрические часы вместе с цифровым табло, показывающим число, месяц и день недели. Стрелки часов показывали 4.38. На табло светилось «1 МАРТА ПОНЕДЕЛЬНИК». Вероятно, Майкл не так давно сидел в этом кресле. Его фотографировали вместе с приборами, которые отметили число, месяц, день недели, а кроме того, присвоили ему регистрационный номер.
– Детектив Ди Лука имел возможность побеседовать с мисс Луизой Верхааген… Насколько я помню, так звучит ее фамилия, – сообщил Юренберг. – Это одна из медсестер, работающих с доктором Парчейзом. Расскажу вам, что я за это время предпринял. Я исходил из тех соображений, что у мужчины, который лжет по поводу причины выхода из игры в покер и о своих последующих действиях, есть кое-что на стороне. Помните, когда я спросил у доктора Парчейза, не погуливает ли он от жены, что он мне ответил? Так вот, он сообщил мне, что счастлив в браке, но от прямого ответа на вопрос ушел. Вскоре после того, как вы уехали, Ди Лука поговорил с мисс Верхааген. Она полностью не подтвердила моих подозрений насчет шашней доктора, но и не отрицала. Фактически, она сообщила, что было множество телефонных звонков от женщины по имени Кэтрин Брене. Оказывается, эта женщина не является пациенткой, и более того, это замужняя леди, у которой муж врач. Разумеется, это не значит, что доктор Парчейз отправился домой и убил свою жену и двух дочерей. Совсем не обязательно. Это может означать всего-навсего, что во время совершения убийств он волочился за миссис Брене, и в этом случае я собираюсь поговорить с вышеупомянутой леди на тот предмет, был ли он тогда с ней или не был.
– Зачем? – спросил я.
– Зачем?.. Что вы хотите этим сказать?
– У вас же есть признание мальчика.
– Да, верно. Но налицо кое-какие неувязки, и они меня не устраивают. Поверите вы мне или нет, мистер Хоуп, но мне совсем не хочется отправить этого паренька на электрический стул, основываясь только на его показаниях. Особенно когда его родители – и отец и мать – представляют мне такие алиби, которые рассыпаются при первой же проверке. Мы прочесали квартал, где живет его мать, с той же тщательностью, как если бы уничтожали вредных насекомых. Дом напротив выставлен на продажу, так что оттуда некому засвидетельствовать, приходила она или уходила. Никто из соседей не заметил света в доме прошлой ночью, а она утверждает, что смотрела телевизор в задней части дома. Может, так оно и было. Но большинство из них склонно предполагать, что ворота и гараж были закрыты в течение всего дня. Так вот, я задаю себе вопрос: была ли она весь день дома или же ее весь день не было? Я просто размышляю, мистер Хоуп, но давайте предположим, что она вбила себе в голову совершить убийство. Разве не могла она покинуть дом в пять-шесть утра, весь день где-нибудь проболтаться, а домой вернуться на следующее утро часа в три, чтобы никто ничего не заметил? Я пока не знаю. Но я с ней еще не закончил, ни в коем случае. И с доктором тоже. Что касается парня… существуют доказательства, что это сделал он, а кое-что свидетельствует об обратном. Я все еще не понимаю, чего вдруг он схватил этот нож, а вы?
– Я тоже.
– Сидят спокойно за кухонным столом, мило беседуют, и вдруг ни с того ни с сего он хватает нож и преследует ее до спальни. Не могу этого объяснить, – Юренберг покачал головой. – Это кажется мне странным, а вам?
– Тоже.
– И при этом, запинаясь и заикаясь, он с трудом объясняет, почему он боялся пойти в полицию. Якобы боялся того, что о нем могут подумать. В таком случае я начинаю задумываться: а может, он в самом деле обесчестил эту женщину и обеих девочек? Тогда становится понятным, почему он их убил. Понимаете, он никак не объясняет, по какой причине он их убил. Конечно, есть масса случаев, когда кто-то отключается и убивает в припадке слепой ярости, а потом приходит в себя и не может объяснить причины. Но я склонен думать, что это особый случай. Я действительно так думаю. Если только он их не изнасиловал. Или не попытался изнасиловать. Он говорит, что держал в объятиях мать и старшую дочь. Не понимаю, как это вписывается в общую картину убийства. У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет?
