Николай Зорин - Сестра моя – смерть
– Здравствуй, Алена. – Обласкать ее взглядом, подбодрить улыбкой и защитить, защитить. Хрупкая прекрасная девушка.
Почему она хмурится? Сжала руку в кулак и идет на нее. Неужели она ей не рада? Этого не может быть!
– Кто ты? Кто? Я тебя не знаю и знать не хочу! Откуда ты здесь взялась?
Вот что! Вот оно что! Она не рада, совсем не рада! Алена не рада, Алена не хочет ее знать! Жить без Алены, жить без счастья, жить без ангела. Она не сможет так жить! Голос каркал не зря – не послушалась голоса.
Кричит и кричит, да она совсем и не красивая, уродливая просто, эта Алена. И дура какая-то. И злая. Ничтожная. Чем гордится? А она еще не верила Федору Михайловичу! Как же он оказался прав!
– Я думала, праздник. Я думала, мы вместе. Я купила торт.
Да что ей объяснять! Все равно ведь не поймет. Уродка и дура! Она думала, ангел, а вот что оказалось.
Как?! Алена гонит ее из квартиры? Так, значит, действительно не хочет, чтобы они были вместе? Да как же она смеет гнать Любу из ее собственной квартиры?! Это ее квартира, по праву рождения ее. Потому что, если на то пошло, Алена Озерская – это она. И если эта дура думает, что Люба хочет занять ее место, очень ошибается, это она заняла ее место.
– Я целый месяц мечтала…
Зачем она ей об этом говорит, зачем, зачем, зачем? Не стоит, не поймет. А ведь действительно мечтала – любила и мечтала. Как же теперь жить?
– Убирайся! – завизжала Алена, отвратительно, мерзко, и бросилась на нее, совсем как те, в раздевалке на фабрике.
Дура! Люба и не с такими справлялась! А с этой-то малахольной – просто смешно! Она ее легко, одной рукой поборола, протащила по прихожей и втолкнула в комнату. Но Алена не унялась, стала кричать, что вызовет милицию. И тогда Люба ее ударила – изо всей силы своего бешенства. Малахольная, конечно, не удержалась и грохнулась на пол.
Милицию она вызовет! И такую-то Люба ангелом считала! Любила, любила, как никого еще в жизни, а она – милицию! Убогая, убогая!
– Ты не способна любить! – прокричала Люба в бешенстве. Убогая дернулась, хотела подняться, но Люба снова ее ударила. – Ты жестокая, избалованная жизнью дрянь! Испугалась, что я займу твое место?
Почему она не поверила Федору Михайловичу? Он ведь так и говорил, он предупреждал, что Алена – алчная, жестокая гадина. И надо было так по ней убиваться! Как могла она ее полюбить, как не разглядела в этой уродке и дуре ее истинную сущность? И почему она ей казалась красивой? Вовсе она не красивая! И взгляд тупой – дебилка какая-то! Все изгадила, уродина, мечту растоптала! Она-то думала, праздник! Она-то думала, счастье! Цветы купила. Торт купила. Но как же теперь жить дальше? Снова фабрика? Снова как раньше? Февральская, ветер, а Мишка-то умер. Машка плакала, когда умер Мишка. Машка – и та плакала. Эта бы не заплакала, эта бы…
Люба ходила взад-вперед по комнате, яростно размахивая руками, но вдруг резко остановилась – одна мысль поразила ее. Вернее, сначала это была не мысль, воспоминание – ощущение воспоминания: они с мамой сидят на диване обнявшись и так горько, так сладко плачут. Статья! «Самоубийство по-русски». Жена изменила мужу, а он отомстил – о, как он отомстил! Обиды не перенес и отомстил. Понял, что жить с изменницей не сможет, вообще больше жить не сможет, – и не стал больше жить, и отомстил. И подсказал ей, Любе, как поступить.
Как она на нее смотрит! Убила, растоптала, а теперь смотрит. Все-таки она очень красивая, Алена, – ангелочек, самый настоящий ангелочек. Но любви не получится, нет, не получится любви!
– Ты меня обидела! – жалобно произнесла Люба и опустилась на пол рядом с Аленой. Так захотелось ее обнять, но ведь Алена не хочет ее любви, она оттолкнет ее, отшвырнет от себя, как приблудную лишайную собаку, которая сдуру навязчиво ластится. Как страшно, как больно! – Очень обидела! – Слезы застили глаза – ангелочек расплылся. Господи, что же теперь делать? Она так мечтала, она думала, счастье и вместе. Какая жестокая жизнь! С жизнью пора сводить счеты, с ангелочком пора сводить счеты – наказать, страшно, ужасно наказать милого ангелочка. Обидела! Калеку обидела! Глухую, больную обидела! Ей не простится, не простится! Ей никогда не простится! Ни человек, ни Бог не в силах такое простить! Так пусть же живет непрощенной, всю жизнь непрощенной! Живет и мучается, живет и страдает – навеки проклята! А Люба знает, что ей теперь делать. Это страшно, но ведь так… То, что Алена с ней сделала, хуже чем измена. Она ей душу надорвала. И теперь ничего другого не остается, как только…
Только как это сделать? Алену нужно связать – чем ее связать? Может быть, на балконе есть бельевая веревка? Может быть, есть, а может быть, и нет. И на балкон выходить не стоит – Алена воспользуется ее отсутствием и позвонит в милицию или выбежит из квартиры. Как же тогда?…
Покрывало! Если разорвать на полоски, можно скрутить веревку. Для того, чтобы связать Алену и…
для того, другого. Ей так нравилось это покрывало – мягкое, нежное, небесно-голубое. Но теперь все равно! Теперь все равно! И хорошо, что именно это покрывало! Пусть именно это, пусть именно это!
Люба вскочила, одним рывком стянула с кровати покрывало – как тогда, в ресторане, скатерть. Ухватилась за края двумя руками и с силой рванула. Потом еще и еще, рвала до тех пор, пока покрывало не превратилось во множество шелковых лент – такими лентами украшают свадебные машины, а она украсит смерть. Потому что предательство, потому что она не простит!
– Праздника не будет! Не будет праздника! Будет ужас! Будет кошмар! Смерть!
Боже мой, боже мой, кто бы знал, как ей страшно! Но Алене будет еще страшней! Так что пусть! Так что так и надо! Она цветы купила! И торт купила! А мама поставила тесто! Но не будет теперь праздника, не будет, не будет! Летальный исход – так врачи называют смерть. Ее любовь получила летальный исход. Она не простит, никогда не простит! Эту никогда не простит! Растоптала, убила!
Все, пора! Привязать к креслу. А самой – на люстре, больше-то не на чем. Как же она ее ненавидит!
– Вставай! Разлеглась тут! У, уродина! Вставай! Поднимайся!
Встала! Послушная сделалась, уродина! Да она ее боится! Уродина Любы боится! Гордая дрянь боится бедной глухой девушки! А ведь это только начало, дрянь, это только предисловие. Как ты себя почувствуешь, когда все начнется? Умрешь от разрыва сердца? Сойдешь с ума от ужаса?
Люба выдвинула на середину комнаты кресло, заставила Алену в него сесть – получилось легко, бывший ангел стал покорным. И все-таки рассчитывать на то, что она безропотно даст себя связать, не стоит, лучше оглушить. Не хотелось бы ее бить, но что поделаешь?
Музыкальный центр для этой цели подойдет как нельзя лучше: подкрасться сзади и опустить ей на голову.
Ну вот, пожалуй, самое сложное сделано. Теперь-то привязать ее к креслу не составит труда. Скрутить свадебные ленты в веревки и привязать.
Личико какое бледное! Да дышит ли она? Не слышно, не слышно! Неужели она ее убила! Ангела убила, красавицу свою убила!..
Дышит. Надо спешить, пока не очнулась, пока не очухалась, дрянь, надо торопиться. Скрутить в несколько раз, а то порвутся непрочные ленты. Скрутить, скрутить! Вот так, отлично, не вырвется! Да, еще рот заткнуть. Обрывки сгодятся, вполне сгодятся…
Крепко связанный ангел. Неужели это не страшный сон? Мама всегда ее будила, когда снилось страшное. Мама не разбудит.
Мама ее толкнула на это, мама праздник придумала! Будет праздник, у всех теперь будет праздник! Пусть приезжает и поучаствует! Это ее дочь, ее дочь! Пусть посмотрит на свою дочь! Она, Люба, никому не нужна, пусть остается со своей Аленой, со своей любимой доченькой, пусть посмотрит, как она корчится в ужасе!
Люба бросилась к телефону, набрала свой домашний номер.
– Мама! Приезжай, Алена вернулась! – выкрикнула, задыхаясь от ярости, и положила трубку.
Ну вот, а теперь…
Алена так и не пришла в себя. Нет, она должна это увидеть! Люба схватила со стола вазу, вытащила букет и выплеснула воду в лицо девушки. Захлебнулась, дернулась, затрясла головой – очухалась ненавистная дрянь. Смотрит испуганно, хочет, наверное, что-то сказать – глупая тварь, ты у Любы в ловушке.
А теперь привязать к люстре веревку и ни о чем больше не думать – думать нельзя, думать страшно, можно ведь и передумать…
Высокий потолок, роста не хватает, как это трудно! Финтифлюшки хрустальные звенят, звенят… Перестали звенеть – тишина. Это аппарат вылетел. Поднять? Нет смысла, нет смысла: смерть – тишина, вечная тишина. Она знает, что такое тишина, не боится ее и любит, вот только сейчас…
– Ты думаешь, мне не страшно? – пожаловалась она Алене и не услышала своего голоса. А у той-то лицо исказилось, словно от боли, – ей тоже страшно, значит, все правильно, верный выбрала путь, справедливое наказание. – Страшно. Но еще страшнее будет тебе.
Решиться и шагнуть. Решиться и сделать… Как трудно, как страшно! Отменить нельзя. Нельзя, нельзя! Это не сон, и никто не разбудит.
