Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха
Ко мне баба Груня отнеслась с жалостью, с первого взгляда почему–то решив, что я чахоточный. Мне тоже как- то сразу приглянулось ее круглое, покрытое оспинами лицо, обветренное и навеки сожженное печным жаром. Когда бы я ни заглянул на кухню, меня поджидали горячие пироги и жбан с медовухой. По твердому убеждению бабы Груни, именно это сочетание, да еще с добавлением настойки чеснока с алоэ способно поднять на ноги самого запущенного страдальца. Ни в какие аптечные лекарства она, естественно, не верила.
Разговаривали мы, как правило, о ее незаладившейся личной жизни. Пока я лакомился пирогами и медовухой, баба Груня сидела напротив, подперев пухлый подбородок кулачками, скорбно покачивая головой, туго замотанной алой косынкой с вензелем английского королевского дома. Я задавал наводящий вопрос, баба Груня отвечала сперва неохотно, затем постепенно увлекалась воспоминаниями и с милой, застенчивой улыбкой разматывала заново нить своей постылой бабьей судьбы.
Никогда ей не везло с мужиками, и все потому, что чересчур им благоволила. Первый муж ей попался хороший, из себя видный, офицер из Мытищинского гарнизона, но оказался таким пьяницей — не приведи Господь. Груня сама тогда жила в Мытищах и только начинала поварскую карьеру, торговала горячими пирожками возле гарнизонной проходной. Там и познакомилась с суженым, но из вооруженных сил его вскоре после свадьбы поперли. На дворе еще стояла худая коммунячья пора, сильно пьющих в армии не держали, избавлялись от них. После демобилизации лейтенант Шурик, голубоглазый ангел, взялся керосинить уже всерьез и буквально за год пропил все что смог: холодильник, телевизор, приемник, свое и женино барахло, а также здоровье и любовь. Помер тоже нескладно: в гаражах налакался с друзьяками тормозной жидкости, отлакировал ее пивом и в тяжких мучениях, но без особых сожалений покинул земную юдоль. На прощание через стоны и боль успел покаяться перед любимой супругой за то, что поломал ей жизнь, уродившись алкашом. От страшного потрясения у Груни случился выкидыш, да так неудачно, что после не могло быть детей. Второй раз вышла замуж уже за сорок, потеряв всякую надежду. И как–то играючи. Подружка пригласила встречать Новый год в клуб завода «Каучук», где собрались господа разных сословий, от новомодных брокеров до простых инженеров, что по тем временам еще было возможно. Груня повеселилась от души — пила, плясала, орала частушки, — потому что кто на нее позарится, на рябую, толстую и старую. Но все же нашелся ухарь, который позарился, да не какой–нибудь проходимец, а владелец бистро «Килиманджаро» на Садовом кольце и пяти палаток на Даниловском рынке. При этом не занюханный руссиянин без зубов, а достопочтенный, всеми уважаемый выходец с Кавказа с золотой серьгой в ухе. Груня, пьяная и счастливая, уже собиралась домой, когда он присоседился к ней с шампанским в руке и завел учтивый разговор. С нее хмель и дурь разом слетели, когда прислушалась к тому, что он говорил. Любезный горец признался, что наблюдал за ней весь вечер и пришел к твердому убеждению, что такую женщину он искал всю жизнь. Больше того, он успел навести справки у подруги и узнал, что Груня знатная повариха и вообще привержена к домашнему очагу, хотя и безмозглая руссиянка. Поэтому он с чистой душой предлагает ей руку и сердце, а для скрепления союза дарит вот эти драгоценные сережки с бирюзовыми камушками… Шел межеумочный период между пребыванием на троне лучшего немца Горби, который уже получил пинка под зад, и окончательным воцарением пьяного Бориски, приведшего с собой несметную рать молодых чикагских реформаторов; независимые, свободолюбивые жители гор еще только приглядывались, принюхивались к ничейной Москве, готовясь к набегу, и предпочитали жениться на аборигенках, вместо того чтобы брать их в рабыни, как в последующие годы. Груня второй раз за вечер захмелела, но теперь не от вина, а от умиления: никто отродясь не делал ей подарков, если не считать случая, когда первый муж, куражась, прицепил к ее кофте погон, а после заставил маршировать мимо него, отдавая честь и выкрикивая: «Слава героям Шипки!»
На другой день Груня уже хозяйничала в бистро «Килиманджаро», со скандалом оставив работу в «Славянском базаре», но счастье длилось недолго. Не прошло и полугода, когда она прознала, что таких жен, как она, у основательного, предприимчивого горца еще пяток раскидан по разным губерниям; кроме того, у него две жены в Махачкале, которые считаются законными, потому что он отдал за них богатый калым. Баба Груня ушла от Руслана тихо, безо всякой обиды, унеся с собой светлую память о ночах и днях любви, которыми он ее одарил.
— Что же, больше с ним так и не встретились? — сочувственно спрашивал я.
— Как не встретились? Много раз. Вызывал, когда нужда. Гости важные или что… Плов им готовила, разные блюда, но больше ничего такого, хотя Русланчик настаивал, тянулся иногда. Никак не мог поверить, что я ожесточилась. Да и то. Самолюбие у них обостренное, у южан. Дескать, он кто — абрек, бизнесмен, а какая–то баба–распустеха дала от ворот поворот. Только я в обмане жить не умею. Я и денег за стряпню не брала, это тоже его уязвляло. Убить грозился. Но вскоре его самого прибрали на каком–то ихнем толковище. Исчез без следа. Хотела молебен заказать на помин души, да батюшка запретил. Сказал, за басурмана нельзя, грех. Свечку–то за него все равно ставлю, когда в церкви бываю. Басурман не собака, верно? Скажу секрет, Витенька, я ведь моего Русланчика до сих пор люблю. Жалко его до слез. Важный, злой, а сердцем дите малое. Все мечтал, как они Рассею покорят и поставят над ней своего правителя. Как мальчишка, ей–богу. Небось, и не похоронили по–людски.
От воспоминаний на и без того красные щеки бабы Груни наплывал свекольный румянец, в очах загорались зеленые звезды. Полные груди тяжко вздымались. Если правильно понять, она была очень красивая женщина, слиян- ная с природой. Иногда заходила речь о моих делах, я с ней советовался.
— Ну что ты, Грунечка, — говорил я, изрядно глотнув медовухи. — Так смотришь, будто я уже умер. Полагаешь, напрасно ввязался в это дело?
— Конечно, миленький, конечно. Чахотку вылечить легче, чем спастись от нашего доброго хозяина. Он опаснее, чем десять Русланчиков, вместе взятых.
— Ты же работаешь на него, ничего, не боишься.
— Мне нечего бояться, миленький, я для него не человек, навроде мошки. Леонид Фомич мою стряпню любит, а самое меня, коли встретит на улице, в глаза не признает. Ты — другое дело. Писатель, можешь навредить. Горе ты мое луковое.
Помнится, я разозлился.
— Что вы все как сговорились? Каркаете, каркаете. Не такое уж он чудовище. Дочку любит, жену любит. Ничто человеческое ему не чуждо.
Баба Груня совсем пригорюнилась.
— Мне не веришь, погляди, как охрана к тебе относится.
Тут она в точку попала. Охраны в поместье было, по моим прикидкам, человек двадцать, в основном осетины и латыши, командовал ими маленький темноглазый крепыш Гата Ксенофонтов, бывший полковник спецназа. И все они, включая Гату, старательно избегали контакта со мной, неохотно вступали в разговоры, подчеркнуто уважительно здоровались, но старались поскорее отделаться, словно я нес в себе какую–то заразу. Я не придавал этому значения, думал, их поведение объясняется специальными инструкциями, но, возможно, ошибался.
— Как же быть? — спросил я у бабы Груни.
С улыбкой сострадания она поставила передо мной новую порцию пирогов, только–только из печки.
— Деревенская баба что может посоветовать? Кушай побольше, авось пронесет. С книжкой не торопись. Пока книжку пишешь, не тронет. Аванс дал?
— Небольшой.
— Это не важно. Хозяин денежки считать умеет. На ветер копейки не бросит. Пока не отработаешь, беречь будет.
— А потом?
— Миленький, все в руце Божией. Молиться надобно почаще. Ты хоть крещеный?
После таких разговоров пироги в рот не лезли, но медовуха шла хорошо… Ах, Лиза, Лиза, душа моя, что же нам делать с тобой?
…Кто не знает Арину Буркину? Ее знают все. Красавица, умница, всем режет правду–матку в лицо, самым высокопоставленным персонам. Ничего не боится. Никого не боится. В вечерних новостях запросто общается со всем миром. Всегда возбужденная, порывистая, страстная, настроенная на мозговую атаку, на скандал, на духовное парение — в зависимости от темы. Шоу «Под столом» побило все рекорды, рейтинг перешагнул все мыслимые пределы. После блистательной программы «За стеклом» — второе точное попадание прямо в сердце обывателя. Самое поразительное, в новом шоу не было стриптиза или актов дефекации перед камерой, столь притягательных для вписавшегося в рынок руссиянина. Коллеги с других каналов с завистью взирали на триумф Арины Буркиной, но никто не мог внятно объяснить причины столь ошеломительного успеха. Арина не раздавала призы, не оголялась, не выпытывала с пристрастием у очередного гостя, как он поступит со своей женой, если случайно застукает ее с Рексом. Более того, в передаче редко появлялись знаменитости, властители дум. Возможно, тут и крылась отгадка. Просто наступило время, когда очумелого зрителя, измученного бесконечной рекламой прокладок и пива, идиотскими спорами политиков и экономистов, задыхающегося от потоков крови, льющихся с экрана, наконец потянуло на что–то необременительное для души, не переперченное, с дымком уютного домашнего очага. Плюс — обаяние самой Арины Буркиной, умеющей так натурально рыдать и смеяться, как если бы она была вашей близкой подругой. В конце нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту, писал поэт, и был, разумеется, абсолютно прав.
