Петер Андрушка - Избранное общество
– Очень может быть, – отозвалась Юлия Крчева, – но ты мужчина, а я женщина. Мужчинам всегда легче.
– Легче? – Калас махнул рукой. – Пока жива была мама, я носил ей стирать свои вещи. Потом стал ходить в прачечную. Три года прошло, пока научился стирать сам. А обеды и ужины в ресторане? Знаешь, сколько денег на это уходит? На свою пенсию и диетную надбавку я не протянул бы и двух недель. Даже дешевый обед в деревенском трактире не могу себе позволить. Ведь я сижу на диете, а кто за крону станет мне варить отдельно? Никто! Чем же мне лучше? Пожалуй, лишь тем, что ношу брюки и облегчаюсь стоя. Мне уж и на женщин глядеть неохота. Вечно эта паскудная усталость. Каждый вечер кажется, будто я целый день колол дрова. А ты еще красивая женщина, Юлия, ты еще женщина хоть куда!
– Иди ты!
– Прости… Я знаю, мои слова неуместны. Ты недавно овдовела, но что когда-то ты мне нравилась, это я, наверно, могу сказать. Ты вышла за Беньямина, и я считал, что ты сделала более удачный выбор, а теперь, видишь, мы с тобой оба на мели. Беньямин всегда чуял подходящий момент. И в кооператив вступил, потому как понял, что у единоличного хозяйства нет больше будущего. Своей старательностью выслужил красивый дом. Я, вкалывая на пользу родине, ничего не выслужил. Досталась мне от родителей глиняная мазанка да куча воспоминаний о разных проходимцах, которых мы преследовали, задерживали, охраняли да еще должны были смотреть в оба, чтобы их кореши нас где-нибудь не прихлопнули.
– Во всем этом мы теперь ничего не изменим, Якуб, – сказала Юлия уже совсем спокойно. – Каждый несет свой крест. Одному бог дал потяжелее, другому полегче. Наши с тобой пути пересеклись неисповедимым образом, но это не утешает.
– Я не ищу утешений, Юлия. Надо жить. Во что бы то ни стало жить, а не утешать себя. И радость приходит только с жизнью.
– Мне уже все равно, Якуб. Живешь, чем-то себя занимаешь… Чего-то ждешь, надеешься, из кожи вон лезешь… а в конце концов остаешься один, никто о тебе и не вспомнит.
– Еще раз повторяю, Юлия, если надо, я тебе помогу.
– Поможешь! – Она махнула рукой, но в этом жесте было больше горечи, чем недружелюбия. – Будешь шнырять вокруг моего дома, пока не вынюхаешь, что надо. Милицейский – что с тебя взять! Пенсионер! Ты просто забавляешься, Якуб, так я это понимаю. Забавляешься, как мальчишка. Забрал себе в голову какую-то чепуху и играешь с ней. Когда все будет позади, когда это тебе надоест, ты залезешь, словно пес, в свою конуру и даже не тявкнешь.
– Можешь так обо мне думать, Юлия, я тебя не упрекаю. И правда, с какой стати ты должна мне верить? Мы с тобой долгие годы словечком не перекинулись. Что мы знаем друг о друге? Но одного бы я хотел. Чтобы ты когда-нибудь убедилась в своей ошибке.
– Ошибаюсь я или нет, а работу мне кончить надо. Так-то вот, Якуб. Только этот клочок земли и имеет еще какой-то смысл. Он меня кормит.
– Значит, ты меня вежливо выпроваживаешь, Юлия? Ладно у пойду.
– Не хочу, чтобы люди по углам шептались: мол, слишком долго ты у меня засиделся.
Якуб Калас улыбнулся:
– Если ты меня гонишь только из-за того, что скажут люди, охотно удалюсь.
– Из-за людей и из-за себя.
Разговор с Юлией прошел гладко, но не удовлетворил Каласа. Он попрекал себя: зачем пустился в интимные объяснения? Надо было держаться ближе к делу, не давать волю надежде на сближение. А может, ничего особенного и не произошло? Просто приятно было поговорить с женщиной за жизнь. Между прочим, Юлия все еще не утратила привлекательности. Ей бы подкрасить волосы, и никто не даст больше тридцати пяти – сорока. «Теперь, когда на шее у нее будет дом и огород, она вмиг погрубеет», – подумал Калас, быстро шагая вниз по деревенской улице. В животе урчало от голода, близился полдень, а в холодильнике его ожидал студень из копченых телячьих ножек и маринованный лук.
13. Надо бы мне снова жениться, – сказал себе Якуб Калас
Якуб разделался с едой. Минеральная вода была не самым достойным завершением обеда, но ничего лучшего в доме не оказалось Калас придерживался принципа: чего очи не видят, глотка не требует – и вполне им довольствовался. Зачем жертвовать здоровьем, нарушая режим? Достаточно и того, что разные обстоятельства поневоле выбивают тебя из колеи, так что потом еле приходишь в себя.
В истории с Беньямином Крчем он, конечно, взялся за рискованное предприятие, но отступить уже не мог, хотя по натуре вовсе не был авантюристом и предпочитал спокойную, не нарушаемую никакими треволнениями жизнь. Сказать по правде – и не хотел отступать. Во-первых, дело Крча особенно не обременяло, наоборот, занимало его, побуждало общаться с людьми, а во-вторых, так хоть возникало ощущение, что он делает что-то полезное. На третье место мы поставим то, с чем бы сам Калас, по всей вероятности, не согласился: привлекала его к этому делу и причастность к нему Юлии Крчевой. Это была незначительная, но все же причина.
Калас не считал себя следователем, не собирался соперничать с милицией, с ребятами из угрозыска, однако кое-какие выясненные им мелочи подстегивали его, побуждая копать дальше. Разговор с председателем кооператива не обнадеживал, но оказался все же не совсем бесплодным. Не поговори он с Джапаликом, не убедился бы, что с Фляшкой в тот вечер была действительно Алиса, известная в городке девушка по фамилии Селецкая. Всплыла и еще одна деталь: когда позднее он анализировал позицию хозяина кооператива, сам собой напрашивался вывод, что Игнац Джапалик с чрезвычайным усердием пытается выгородить Игора Лакатоша. «Любопытно, – думал Калас, – стал бы он с таким рвением защищать всех своих людей? Очевидно, нет. Иногда у начальников бывают любимчики, но тогда вполне уместен вопрос: почему именно Игор попал в число его любимчиков? Быть может, потому, что Филипп Лакатош был сверстником председателя? Трудно поверить. Джапалик не склонен к сентиментальности, скорее, это человек рациональный, нечто вроде ходячего компьютера. Робот с рудиментарными остатками людских свойств. Тип, обычный для нашего времени». Таким представлялся он Каласу. Сверстники! Какое Джапалику дело до чьего-то возраста, когда все должны стоять на страже собственных интересов, только гляди в оба да изворачивайся! В пору, когда Филипп Лакатош был заведующим закупочным пунктом, когда он был одним из местных воротил, что-нибудь и могло бы их связать. Например, общие «торговые интересы» и тому подобное… Отношения, которые могли бы заинтересовать и милицию. Но теперь все обстоит иначе: Филиппа нет на свете, а председатель – человек, мыслящий перспективно, всегда нацеленный в будущее. Итак, вопрос «Игор – председатель» Якуб Калас оставил открытым и все внимание сосредоточил на фотографе. Любомир Фляшка был ему симпатичен. С первой же минуты знакомства. Возможно, тут сыграло роль и мнение начальника Комлоша. Фляшка – фотограф, человек искусства. Между прочим, это первый имеющий отношение к искусству человек, с которым я познакомился, про себя рассмеялся Калас и даже малость возгордился. Как-никак эти люди – особая каста. Порой к ним не относишься серьезно, и все же приятно похвастать своим знакомством с кем-то из них. Неважно, что Фляшка ничего особенного собой не представляет. Молодой холостяк, у которого по голове расползается плешь, но который ничего путного еще не добился. Разве что участвовал в какой-нибудь выставке фотолюбителей. Мотается по республике, выискивает красивых женщин – пловчих, баскетболисток, гимнасток, женщин, занятых на производстве, и домохозяек, героинь труда и однообразного кухонного быта, который не поколеблет даже столь выдающееся событие, как появление мамочки «в газете», но прежде всего – женщин и девушек по возможности обнаженных, красавиц, королев красоты. Интерес Каласа к Фляшке подстегивался еще и догадкой, что тот приторговывает изображениями голых девиц. Он, видно, и не женился-то из страха перед слабым полом, слишком уж хорошо его изучил. Но вот как истолковать эпизод с Алисой Селецкой? Свое посещение Фляшки Калас считал правильным, безусловно удачным шагом. Не только потому, что именно благодаря этому посещению он догадался, кто такая эта Алиса. Интересно, какую мину состроит доктор Карницкий, когда он тихонечко шепнет ему, что его будущая сноха склонна заводить побочные знакомства и охотно выставляет свои нежные крепкие груди напоказ сладострастным линзам фотообъективов. По природе Калас был не зловреден, а потому только посмеивался про себя, представляя, какое лицо было бы у старого адвоката, как бы он побледнел и пришел в ярость. А может, он все это знает? Может, ему известны и какие-то взаимоотношения между Фляшкой и Алисой? Между Алисой и Збышеком… Между Збышеком и Фляшкой… А что, если в этой цепи взаимосвязей найдется место и для Беньямина Крча? И для Игора Лакатоша? И для Игнаца Джапалика? Все они так или иначе друг с другом знакомы, то есть прямо или косвенно могли быть чем-то повязаны. Разумеется – всего лишь могли. А может, и были? Но чем? Всего лишь приятельскими отношениями? Или общей заинтересованностью в смерти Бене Крча? Нет, это неправдоподобно, ведь Крча не убили… Кто-то его только оглушил. Но и это не мелочь – удар по голове… Остальное довершил случай, так что о предумышленном убийстве говорить не приходится. Если исходить из доказанных фактов, то Любомир Фляшка наедине с Беньямином Крчем не оставался. Если исходить из доказанных фактов… Но ведь все произошло за каких-нибудь несколько минут! Тем не менее Якуб Калас считал, что репортер просто ушел из дома Крча, как только понял, какой ужасный погром там учинил. Интереснее другое – почему Алиса привела его именно к этому дому? И куда исчезла потом, когда вошла во двор? Куда? Отчего? Чем больше возникало вопросов, тем яснее становилось Каласу, что ему необходимо поговорить с «тощей мамзелью». Но он вспомнил, что красавица со своим будущим мужем в Польше, и расстроился. Еще один факт, побуждающий к размышлениям: такого не бывает, чтобы преступник отправился отдыхать. Правда, и на туристическую поездку в апреле мало найдется охотников! Разберись-ка тут… Игора тоже нет под рукой, а значит, пока что единственный, с кем я могу поговорить, – мой дорогой доктор, усмехнулся Якуб Калас и захлопнул блокнот. Про лейтенанта Врану Калас даже не вспомнил. Он был уверен (это вытекало и из рассказа Юлии), что тот сам ведет расследование, и чувствовал себя немного уязвленным тем, что Врана делал перед ним вид, будто вообще никаких шагов не предпринимает. Но, в конце концов, и в этом нет ничего особенного! С какой стати лейтенанту посвящать Каласа в свои служебные планы и намерения? Старшина на пенсии – для него рядовой гражданин, каких ежедневно встречаешь на улице тысячами. Он выпал из служебного механизма. Таков закон жизни, ее коловращения. Пусть закон этот несправедлив, он существует, и изменить его нельзя. Остается только подчиниться. Порой бывает жаль, что тебя уже списали со счетов, что твое место занято кем-то другим, возможно, даже более способным, но ничего не попишешь. Все, точка. Ты свою роль уже доиграл, Якуб Калас, труби отбой! Можешь, впрочем, еще поиграть в следователя, да только результаты твоих трудов никому не интересны. Ты действуешь на собственный страх и риск, теперь ты вроде частного детектива. Прежние коллеги и товарищи продолжают работать, пока не настанет и их черед. Потом они пополнят компанию таких же, как ты… Старая гвардия, резервный корпус пенсионеров! Сотни раз он говорил себе: «Давно пора смириться со своим положением. Радуйся, что сидишь дома, в тишине и удобстве», и все-таки… Даже самое незначительное происшествие на его прежнем участке, любое сколько-нибудь крупное дело, которым занимались сослуживцы, лишало его покоя. Думал он об этом или не думал, его одолевала тоска, чувство собственной ненужности боролось в нем со стремлением еще хоть что-нибудь в жизни сделать. Калас понимал всю бесполезность своих терзаний и все же упрекал себя, зачем с такой готовностью согласился на инвалидную пенсию. Может быть, стоило утаить болезнь или упросить, чтобы его оставили на службе, не пришлось бы теперь маяться от одиночества. Наверняка он встретил бы понимание и поддержку. Уж кто-кто, а начальник Милан Комлош поддержал бы его, нашел бы какую-нибудь канцелярскую работенку, назначал бы дежурить – словом, чем-то занял. Пенсия! Чего стоит мужчина, вышедший на пенсию, когда ему не стукнуло и пятидесяти? Да ведь он всем на посмешище! Вот и торчи теперь дома один, без дела.
